Но при всем этом нельзя не заметить недостатков и даже погрешностей в решениях Собора, которые уничтожают его достоинство и лишают канонической важности в Церкви (таковыми, например, являются главы о двуперстном сложении для крестного знамения).
Итак, Стоглавый Собор не имеет канонического значения для Русской Православной Церкви, как допустивший заблуждения, сделавшиеся впоследствии опорой суеверия и расколов в среде русских святителей.
Спустя два года снова был созван Собор по следующей причине: появилась, особенно в северных монастырях, ересь Матвея Семенова Бакшина (или Башкина). Вот сущность этой ереси:
1.Бакшин хулил Иисуса Христа, отрицая Его равенство Отцу.
2.Тело и Кровь Господа называл простым хлебом и вином.
3.Не признавал таинства покаяния по чину православной Церкви. 4.Отвергал достоинство внешних учреждений церковных. “Что такое Церковь? — говорил он. — Собрание верных? Итак, эти храмы — ничто, иконы — идолы”1.
5.Отеческие предания и жизнеописания Отцов называл баснословием и обвинял во властолюбии Отцов Вселенских Соборов: “Все для себя они писали, —говорил Бакшин, — чтоб им всем владеть—и царским и священническим”2. Кроме этого, Бакшин рассеивал много и других плевел, подкрепляя свое учение неправильным толкованием разных мест Святого Писания.
Ересь Бакшина очевидно сходна с ересью жидовствующих, но наставниками его были литовские протестанты: аптекарь Матвей и Андрей Хотеев.
Вольномыслие Бакшина имело своих последователей, особенно известными стали Феодосии Косой, распутный бродяга, и его товарищ Игнатий. Феодосий был слугою одного боярина в Москве, но, обокрав его, бежал на Белоозеро и постригся в монашество. За распространение нечестивых мыслей он (в 1555 году) был взят в Москву, но и отсюда бежал вместе с Игнатием, и оба скрылись в Литве. Здесь, сбросив с себя монашество, оба женились: Косой на жидовке, Игнатий на польке, и стали новыми проповедниками.
Косой оставил в северной России семена своих лжеучений. Мысли его сильно тревожили клирошан Хутынского монастыря. Учение Косого было совершенно сходно с ересью Бакшина. Только Косой был наглее Бакшина и, начитавшись социнианских книг, нагло высказывал самые дерзкие выходки Социна. Он прямо выставлял только один разум источником знания человеческого; прямо говорил, что смерть человеку естественна, а не есть плод вольного греха; троичности Лиц в Божестве и воплощения Сына Божия решительно не допускал; над всем внешним устройством церковным, над святыми иконами и прочим нагло насмехался.
Монах Зиновий, ученик преподобного Максима Грека, сосланный в Отенский монастырь (недалеко от Новгорода) после заточения его учителя, написал здесь целую книгу против ереси Косого3.
В конце XV-начале XVI веков существовала проблема даже не столько образования народа, сколько его простой грамотности. Не стоит разбирать и степени грамотности всего населения (относительно которой никакие статистические утверждения невозможны), стоит ограничиться лишь той частью населения, для которой грамотность была ремеслом, то есть древним русским духовенством. Если найти, что даже это сословие долго не имело никаких средств достигнуть хотя бы простой грамотности, то этот факт сам по себе покажет, как судить об образовании других сословий Древней Руси.
Ряд свидетельств о грамотности старинного духовенства открывается известным уже нам показанием новгородского архиепископа Геннадия. Известно то зло, против которого пришлось Геннадию бороться1; теперь следует познакомиться со средствами борьбы. Обращаясь к митрополиту Симону (конец XV и начало XVI в.), Геннадий убедительно просит его “печаловаться” перед государем, “чтоб велел училища учинити”. “Мой совет, — прибавляет он, — учить в училище, прежде всего азбуке, словам под титлом да псалтырю: когда это изучат, тогда “уже можно читать и всякие книги. А то мужики-невежи учат ребят — только портят. Сперва он научит его вечерне, и за это приносят мастеру каши да гривну денег. То же полагается и за заутреню, а за часы — плата особая. Сверх того, даются еще поминки, кроме условленного магарыча. А отойдет (такой ученик) от мастера — ничего и не умеет, только бредет по книге. Нельзя ведь иначе постигнуть смысл книги, как выучивши азбуку да титла”2. Видно, что "мастера" — педагоги Древней Руси — умели натаскивать кандидатов в священство прямо с голоса, минуя хитрую науку грамоты. Сообразно практической цели такого обучения и содержание его состояло исключительно из зубрения наизусть важнейших церковных служб. В выучку шел, конечно, человек взрослый, а не ученик, и “мастер” обучал его не в школе, а с глазу на глаз, получая, по условию, свою плату за каждую вытверженную службу особо. Таким образом, правильное обучение азбуке, в правильно устроенной школе, оставалось во времени Геннадия идеалом даже в такой наиболее просвещенной части тогдашней России, какою была Новгородская область.
Прошло полвека после советов Геннадия, но его идеал все еще не сделался действительностью. На Стоглавом соборе те же жалобы повторялись чуть не слово в слово. По-прежнему кандидаты в дьяконство и священство “грамоте мало умеют”, и, когда святители их “о том истязают с великим запрещением, почему мало умеют грамоте”, им приходится выслушивать старый ответ. “Мы-де учимся у своих отцов или у своих мастеров, а инде де нам учиться негде; сколько отцы наши и мастера умеют, столько и нас учат”. И действительно — сознаются члены собора, — отцы их и мастера сами так же мало умеют, и силы в божественном писании не знают, и учиться им негде. Собор постановил, как известно, устроить в домах лучших городских священников училища, в которых бы проходилась “грамота, книжное письмо, церковное пение и аналойное чтение”. В состав учеников должны были входить, главным образом, дети духовенства. Не возбранялось и “всем православным христианам” отдавать в эти училища своих детей. Но цель обучения оставалась прежняя, чисто профессиональная: “чтобь им (ученикам), пришед в возраст, достойным быти священнического чина”.
Не известно, что было сделано для исполнения распоряжений собора. Судя по общему оживлению религиозного и литературного интереса в XVI веке, можно думать, что число учащих и учащихся грамоте возросло к началу следующего столетия. Может быть, в больших городах, вроде Москвы и Новгорода, и в крупных монастырях, вроде Сергиевской Лавры, и сделаны были попытки устроить правильную элементарную школу. Но в общем положение дела изменилось мало. Маржерет мог говорить в начале XVII века, что “невежество русского народа, есть мать его благочестия: он не знает ни школ, ни университетов; одни священники наставляют юношество чтению и письму, но впрочем, и этим занимаются немногие”1.
5. Отчуждение русского духовенства от Европейского Возрождения и Реформации.
В XV-XVI веках впервые намечаются культурно-исторические ситуации и формы, которые впоследствии определяющим образом скажутся на взаимодействии античного наследия с судьбами России.
Одна из таких форм - государственная централизация. Во второй половине XV века Россия становится крупнейшим централизованным государством, призванным оказывать в дальнейшем все более ощутимое влияние на международные отношения. В качестве такового оно должно было, как в военно-политическом, так и в культурно-историческом отношении, занять свое место в кругу мировых держав. Путь на восток, на юг и север по многим причинам или был перекрыт, или кончался тупиком, и реально круг указанных держав сводился к странам Западной и Средней Европы, а в той мере, в какой сохранялись древние устои национальной религиозной жизни, - к Византии. С середины XV века Византия уже не существовала как самостоятельное государство, но долго еще сохраняла значение исторического центра православия. Страны Западной и Средней Европы были ориентированы на традицию Рима и как центра католицизма, и как истока европейской государственности; Византия же в качестве духовной величины не могла быть изолирована от философской традиции древней Эллады. При выходе на мировую арену Россия с самого начала оказывалась перед необходимостью осваивать античное наследие и в первую очередь наследие древнего Рима, который стал родоначальником целой исторической эпохи – эпохи Возрождения.
Наследие древнего Рима воспринималось в нераздельности с государственно-политической практикой западноевропейских стран и с римским католицизмом, сливаясь с ними в единое представление о “латинстве”. На латинян у нас смотрели как на отступников от истинной веры, раскольников и еретиков не только простой народ, но и духовенство. Латинянам приписывали множество ересей, даже и таких, в которых они вовсе неповинны и которые не заслуживают имени ереси: припомним хоть слова Стоглавого Собора, будто латиняне четверят Святую Троицу и будто братобитие, троеперстие для крестного знамения суть латинское ереси. Кроме того, что переписывались еще и употреблялись у нас все сочинения против латинян, появившиеся у нас в прежние времена, теперь появились у нас в переводах с греческого и вновь составлялись и некоторые другие сочинения такого же рода, в которых не было латинянам никакой пощады. Само крещение их чрез обливание считалось недействительным, и потому латинян, если они принимали православие, крестили вновь, хотя случаи такого обращения их к православию были весьма редки. Храмы латинян не хотели у нас даже называть храмами или церквами, а называли божницами в отличие от своих, православных церквей и храмов. Все обряды Римской Церкви порицали и осмеивали, а от икон, в ней употреблявшихся, отвращались, так что русские послы, ездившие к иностранным дворам, всегда возили с собою свои иконы, и однажды, когда в Ариниме префект города предложил нашим послам помещение в своем доме, они выбросили иконы хозяина из комнаты, которую занимали, и на место их поставили свои образа. Исповедников римской веры, приходивших к нам,— художников, ремесленников и других охотно принимали у нас на жительство и предоставляли им держаться своей веры без всякого стеснения, но не дозволяли им иметь свои храмы, не дозволяли входить и в русские храмы. В торжественных случаях государь приглашал иногда иностранных послов-латинян присутствовать при нашем богослужении, но в другое время сам же советовал послам не входить в русскую церковь, чтобы не подвергнуться нареканию от православных1. Наши архиереи продолжали повторять пред рукоположением своим и тот обет, что они не позволят никогда в своих епархиях никому из православных ни брачного сочетания, ни кумовства, ни братства как с армянами, так и с латинами. Эта отчужденность от латинян, эта неприязнь к ним, переданная нам греками и воспитанная историческими обстоятельствами, простиралась до того, что самое имя католика было ненавистно русским, и если кто из них желал другому зла, то говорил: “Чтоб тебе сделаться латинянином!”, а в летописях наших и других сочинениях встречаются даже выражения “поганая латына”, “безбожная латына”, “проклятая латына” и подобные. При таком отношении русских к римскому католичеству легко понять, чем должны были оканчиваться все попытки пап и папистов привлечь русских к своему исповеданию. А эти попытки продолжались, хотя и не непрерывно, во весь настоящий период.