Как же возможно преодоление разрыва и воссоединение духовного и культурного аспектов религиозности?
В силу указанных выше обстоятельств, попытки «религиозного возрождения» в современном обществе могут осуществляться и осуществляются двумя основными путями:
« Либо реверсивным способом - через усвоение формальных, когнитивно-обрядово-организационных аспектов традиционных религиозных культур;
« Либо конверсивным способом, через »изобретение велосипеда« — т.е. »творческое« переоткрытие религии без опоры на целостную классическую религиозно-культурную традицию и вопреки таким традициям.
Эти пути объединяет то, что они оба ориентированы на восстановление нарушенного баланса религиозного и светского начал в духовной сфере человеческой жизни через доступного светскому сознанию «посредника» — культурные символы, концепты и модели образа жизни. Их различает расстановка акцентов (приоритетов): в первом случае «возвращение к духовным истокам» осуществляется через «готовые» символы, концепты и поведенческие модели, выработанные и накопленные в социальной памяти традиционных конфессий; во втором — оно происходит через более или менее радикальное отрицание последних и попытки начать религиозно-культурное строительство «с чистого духовного листа». Иными словами, сторонники «религиозного возрождения» через традицию (реверсивная религиозность) рассматривают культурный багаж «классических» религий как важнейший фактор обретения их духовных сокровищ, тогда как сторонники «религиозного возрождения» методом «социального конструирования» (конверсивная религиозность), напротив, усматривают в нем препятствие, в лучшем случае — рабочий материал для своих экспериментов. Но в обоих случаях акцент делается на культурном аспекте религиозной жизни, взятом либо со знаком «плюс», либо со знаком «минус».
В свете сказанного, проблема встает следующим образом: неизбежно ли такое «религиозное возрождение» ведет к культурному упадку и торжеству мракобесия с точки зрения светских культурных ценностей, или же нет, и, если нет, то при каких условиях оно сворачивает на этот путь?
На наш взгляд, вульгаризация «культурного проекта» «религиозного возрождения» тесно связана с феноменом религиозного фундаментализма.
Определение сущности религиозного фундаментализма как социального феномена является сегодня предметом дискуссий4. С нашей точки зрения, проблема фундаментализма не является исключительно или даже по-преимуществу религиозной. В то же время она не лежит и в сугубо политической плоскости. Мы полагаем наиболее близким к истине мнение тех исследователей, которые считают, что соответствующий феномен носит, скорее, культурно-идеологический характер и связан с тем, что «во времена, трудные для человека из-за утраты жизненных ориентиров, фундаменталистические движения представляют человеку возможность культурной идентификации, следовательно, обретения почвы под ногами"5.
Фундаментализм, по большому счету, представляет собой попытку того или иного социального субъекта (личности или группы) искусственно, рационально-волевым способом воссоздать и утвердить абсолютные и непререкаемые основания своего «жизненного мира». В этом плане современная волна фундаментализма в огромной степени являет собой реакцию общественного сознания на постмодерн, и вместе с тем, являет собой порождение последнего, с его деконструкцией и релятивизацией основополагающих (фундаментальных) смыслов человеческого существования. Фундаментализм в данной связи может быть понят как отчаянный порыв человека вернуть и удержать стремительно утрачиваемую иерархию бытия в частичном либо в тотальном аспекте своего «жизненного мира». Наиболее удачной метафорой здесь нам представляется метафора «аварийного режима», когда ради спасения главного приносится в жертву то, что представляется менее существенным.
Однако что именно является главным, а что — менее существенным, фундаменталист определяет произвольно, полагаясь на собственный «вкус» и интуицию либо слепо доверяя какому-либо харизматическому авторитету. Но ни того, ни другого обычно бывает недостаточно для того, чтобы адекватно расставить акценты и преодолеть возникший синкретический хаос представлений. Для этого требуется время, высокий уровень интеллектуальной культуры и, самое главное — ощущение твердой экзистенциальной почвы под ногами. Фундаменталистски же ориетированному сознанию, лишенному, как минимум, первого и третьего, нужна весомая, грубая, зримая абсолютная ценность «здесь и теперь». И здесь возникает главное искушение фундаментализма: выстроив более-менее прочную логико-символическую и социально-организационную конструкцию, он тяготеет к тому, чтобы опереться на нее как на некую абсолютную ценность, сделать из нее закрытый тоталитарный универсум — т.е. превратить свой идеал в идол. Здесь на фундаментализме парадоксальным образом проступает «родовая печать» постмодерна, с его абсолютизацией выбора и онтологическим уравниванием всего того, что выбирается. Если в мире нет центра — значит, его центром может стать все, что угодно. Постмодернистская абсолютная свобода, таким образом, инвертируется в абсолютную несвободу.
И особенно злую шутку, на наш взгляд, постмодерн играет с религиозным фундаментализмом. Именно: в силу обозначенного выше глубинного разрыва между двумя основными модусами религиозности, фундаменталистское сознание неизбежно абсолютизирует либо сами социально-культурные формы тех или иных религиозных традиций, либо свои собственные непроясненные, спутанные, эклектичные и зачастую вульгаризированные духовные интуиции. Но последовательное развитие культуры, как по тому, так и по другому фундаменталистским сценариям, заходит в тупик.
В первом случае происходит фетишизация внешней формы религиозной жизни — вероучения, обряда, ритуала. Она не решает проблемы воссоединения религиозного содержания и формы, но, напротив, усугубляет ситуацию «вытеснения» внутренних духовных импульсов через культивирование принципиального недоверия к ним. Тогда форма традиции со временем становится оковами, а в конечном итоге — могилой первоначального духовного содержания религии. В силу же своей жесткости и бескомпромиссности, в конце концов, такая традиция утрачивает свой потенциал обновления, и, как следствие этого — утрачивает сам контакт с «живой жизнью». В современном мире, с его гипердинамизмом социальных и культурных процессов, это происходит особенно быстро и беспощадно. Традиции, не выдержавшие темпов гонки со временем и «сошедшие с дистанции», если им удается сохраниться, превращаются в прибежище локализованных маргинальных групп («конвиксий») и влачат свое существование на дальней периферии общественной и культурной жизни. В лучшем случае они становятся живыми музеями в статусе привилегированных «этнографических заповедников» (В.С. Соловьев).
Во втором случае дискредитируется исторически сложившаяся культурная форма, которая могла бы выступить испытанным инструментом для диагностики, осмысления и совершенствования внутренних духовных импульсов человека. В результате возникает дилемма духовной архаизации религиозности либо же ее радикальной секуляризации в духе постмодерна. Перед человеком и группой, слишком «заигравшимися» в новую религиозность, раньше или позже встает вопрос: относиться ли к своему увлечению и дальше как к игре, или же воспринять его всерьез? Первая альтернатива фактически равнозначна делегитимации соответствующего вероучения и в целом — жизненного стиля, вследствие утраты интереса к нему, и переключению образа жизни и образа мыслей на другой (очередной) стиль. Но это, скорее всего, не может повторяться бесконечно, и рано или поздно приводит ко второй альтернативе. Последняя же означает неизбежную абсолютизацию тех спонтанно сложившихся — и обычно весьма архаичных — культурных форм, которые выражают, символизируют и транслируют соответствующие духовные интенции. Отрицание высших форм религиозной культуры означает попадание в плен к ее низшим формам.
Сказанное может показаться парадоксальным. Однако такая инверсия «чистой духовности» новых религий обусловлена тем же объективным фактором недостаточного различения «духовной сущности» и «культурного проявления» религиозного феномена в свете «чисто светских», секулярных культурных категорий, которыми руководствуется человек, впервые обратившийся к религии «от мира». В обоих случаях секулярное сознание, субъективно потянувшееся к религии, неизбежно сталкивается с тем, что «не может вместить» религиозное целое. Поэтому оно вмещает то, что ему на данный момент доступно и понятно: именно, социально-культурную «оболочку» религиозной жизни, которая в ключе секулярных категорий сознания легитимируется в нем либо как «частичная», либо как «тотальная» идеология (термины К. Маннхейма). Все это дает «на выходе» различные превращенные формы религиозности.
Принятие любой религии как «частичной» (партикулярной) идеологии фактически равнозначно растворению ее в секулярном контексте. Оно осуществляется через сведение (редукцию) религии к некоторому набору нравственных правил, ритуалов традиционного этикета (например, праздничные и воскресные посещения храма), комплексу культурно-исторических ценностей (иконы и Библия в доме) или даже просто к набору ни к чему не обязывающих поверхностных стереотипных представлений о значительной роли и месте религии в истории, культуре, политической и нравственной жизни нации, разделять которые становится престижно и «прилично». Это явление может рассматриваться как своего рода традиционализм, причем традиционализм не собственно религиозного, а светского характера, где религия выступает «нераспакованным символом» других ценностей — нации, государства, национальной (народной) культуры, нравственности, в конце концов, просто политической моды или исторического любопытства.