Т. В. Васильева
Разбогатевший выскочка Тримальхион давал роскошный пир. Гости были сыты до отвала, — предполагался еще свежезажаренный кабанчик, но когда это грядущее блюдо, спасаясь от поваров, с визгом ворвалось в пиршественную залу, перекормленные едоки дружно попросили хозяина волю для животного, которое теперь шныряло между столов в ритуальной шапке вольноотпущенника. Юный красавец-раб, наряженный Вакхом и по имени Дионис, обходя пирующих, раздавал им виноградные гроздья и распевал песни, сочиненные его гостеприимным господином. Обратившись к юнцу, Тримальхион приветствовал его традиционным возгласом: Дионис — Либер! Проворный артист мгновенно сорвал шапку с кабанчика и надел себе на голову. Гости рукоплескали каламбуру хозяина, который, в свою очередь, поощренный одобрением публики, «дожал» остроумную выдумку: Разве не видно, что у меня Либер — Отец?
Сцена эта, взятая из романа Петрония «Сатирикон», требует комментария. Древнегреческого бога Диониса римляне называли не только Вакхом, но и Либером, отождествив его по своему обыкновению с местным божеством, имевшим опять-таки, как это водилось у латинян, мужскую и женскую ипостась: Либер и Либера, — это были боги италийской почвы, плодородия, взрытой земли и обжитого поселения. Либера отождествлялась с Персефоной, таинственным божеством Элевсинских мистерий, дочерью Деметры-Земли, или с Ариадной, по греческим мифам, подругой Диониса. И если близость топонима Элевсин с греческим обозначением свободы — Элевтерия — просматривается разве что очень пристальным и не без предвзятости взором, то латинское слово Либер в нарицательном употреблении прямо-таки означает «свободный». Словом «либери» (только во множественном числе) назывались «дети» (домочадцы) римского гражданина, может быть, в память того, что когда-то так называли себя все дети одной общины, дети одного Либера, Отца, бога населенной ими земли. Русское «люди», немецкое Leute близки если не к самому Либеру, то уж к Элевтерии — почти очевидным образом.
Соль тримальхионовой шутки в том, что в первый раз обращением к артисту «Дионис — Либер», он не только называл по имени античного бога, но и отпускал на свободу раба, а во второй — не только объявил о присутствии у него божественного гостя, но подтвердил в то же время, что он — сын свободного, а не раба, т. е. не вольноотпущенник, кем он был на самом деле, но собственно liber, свободный, ибо сын свободного.
Говорят, в каждой шутке есть доля правды. В шутке Тримальхиона, независимо от своекорыстного намерения, сказалась такая правда, какую постичь было бы, пожалуй, великим благом для нас — но это потребует еще некоторых комментариев. Дело, однако, стоит усилий, игра стоит свеч — да поможет нам бог Дионис-Либер!
Наш Пушкин назвал Диониса веселым богом. А свободу — веселым призраком. Вино и веселье — это, казалось бы, закономерное сближение («Веселие Руси— пити»), а вот свобода и веселье — тут как будто не хватает какого-то промежуточного звена, уточнения. Но у Пушкина настойчиво сближаются свобода и радость («... свобода вас примет радостно у входа...»). В конце концов, «Ода к Радости» Шиллера — тоже скорее гимн свободе и братству людей, чем собственно радости — как понимаем ее мы, русские. Но для немцев Freude — радость и Freiheit — свобода очень близки, а германская богиня Фрейя — почти полная аналогия Либеры-Персефоны, но к тому же она еще богиня радости и любви.
Свобода, или слобода, происходит от слова и понятия «свой» («своб»), означая объединение и совместное поселение своих, состоящих в «свойстве» (родстве) людей. Это все та же землей скрепленная община, семья людей, детей, в которой все — свои, все полноправны, тогда как вне этой общины-слободы никто из них никогда не сможет обрести такой полноты и радости бытия.
В античную эпоху эллин был вполне свободен только в своем городе. В чужом его могли выставить на продажу, как это случилось с философом Платоном, на счастье которого среди покупателей оказался один из его просвещенных поклонников. Феодальная эпоха превратила понятие свободы в синоним нищенства. Свободный от феодала был свободен от земли, от труда, от очага. Из свободных нищих формировались общины городов. В городах свобода, отделившись от слободы, стала синонимом неподневольности, так и не приобретя значения нового родства. Буржуазные свободы — это педантично исполняемые законоуложения. Философы называют это осознанной необходимостью. Свобода перестала быть свободой от и стала свободой для — свободой слова, собраний, передвижения, совести и т. д. Свобода каждого обеспечивается законопослушанием всех. Закон стоит на страже свободы, а без соблюдения закона человек лишается не только свободы, но и собственной воли. Восхитительна в своей проницательности выдумка О'Генри «Фараон и хорал». Свободный гражданин свободным решением воли избрал себе тюрьму временным местопребыванием. Он пытается осуществить свое решение законным путем, а законы почём зря игнорируются другими членами общества (что в Америке — парадокс, у нас же — традиция), не исключая даже стражей порядка, — так свобода воли человека и гражданина обращается в ничто, зато когда ему в божественном хорале открывается какая-то иная свобода и воля — тут он выпадает из системы законоуложений и тюрьма ему обеспечена.
Истинная свобода, обретенная в тюрьме, — один из любимых мотивов антибуржуазной литературы, да и не только оной. Что же это за жизнь такая, если свободу человек может обрести только в заточении? Да не жизнь это такая, а свобода такая, что не в законопослушании, равно как и не в неподневольности она состоит, но в обретении своей общины, своей слободы, своего свобства.
Приговоренному к смерти Сократу друзья предлагают побег — за стенами Афин теряли силу приговоры афинского суда. Сократ отказался. По афинским законам мой отец взял в жены мою мать и дал воспитание сыну, здесь я — в своем городе, здесь я свободен, а в чужом городе — я никто, я не свободен, даже если и не раб. Свободный гражданин Сократ выбрал смерть как свободу. Философ Сократ принял смерть как освобождение от законов города и переход в новую свободу — посмертную свободу души в идеальном мире справедливости. Как свободный человек выбирает смерть и раб Эзоп — уже в драматической притче нашего века — но не потому что ему нравятся земные законы или неземная справедливость, а потому что беззаконие жизни не составляет ему другого пути к утверждению своего достоинства, своей личности. Ученик стоиков Маттиас Клаузен у Гауптмана тоже спасает свое «я» свободным выбором смерти. Для кого «свобода или смерть», а для кого — «смерть или несвобода».
Если несвобода со всех сторон теснит человека, то трагическая несправедливость — путать зло и жизнь, бросать своих живущих ради чаемой свободы среди мертвецов.
Толстой об этом писал так: «Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь так просто». Это и есть свобода. Другой свободы попросту нет.
Нет «свободы от-» — это есть воля, а воля — благо лишь при условии всезнания, следовательно, благом может быть единственно Воля Божья.
Нет и «свободы для-» — это есть право или долг; право и долг могут быть благом, но лишь производным от того блага, которое предоставляет это право или взыскивает этот долг, если, разумеется, это последнее действительно есть благо, т. е. Высшая Справедливость. «Свобода от-» и «свобода для-» могут стать истинными благами лишь в присутствии «свободы в-», которая одна есть свобода в исконном смысле этого слова: свободна рыба в своей воде, свободна птица в своем небе, свободен зверь в своем лесу, свободен человек в своем кругу, в своем отечестве. Быть среди своих — вот единственно доступная человеку свобода, и чем шире этот «свой» круг, тем больше прочих производных свобод достается в нем человеку: если это свой град, то в нем и право и долг — свобода, если это свой мир, то в нем и воля становится правом и долгом и свободой.
Пусть этот круг будет очень узок — пусть это будет всего лишь платоновская половина человека, но и тогда он будет свободен, поистине свободен, правда, лишь в этом тесном кругу.
Наконец, этот круг кому-то окажется лишь точкой его собственного «я», но если он нашел себя, он нашел свою свободу, и этой свободы никто не в силах у него отнять.