Чтобы не ограничиваться общими рассуждениями, обратимся к нескольким знаменитым сюжетам, и первый из них — история фаворитки ханьского императора Чэн-ди — Государя свершающего (32-6 гг. до н.э.), прозванной за свою удивительную походку «Летящей ласточкой», и ее младшей сестры, по вине которых оборвался царствующий род. Впервые к этому сюжету обратился еще великий китайский ученый и писатель Лю Сян (77-6 гг. до н.э.) в своих «Жизнеописаниях знаменитых женщин» («Ле нюй чжуань»). История «Летящей ласточки» и ее младшей сестры изложена им в самом последнем разделе, отведенном биографиям «грешных и развратных женщин», ибо сестра императрицы оставила по себе память прежде всего своим злодейством: движимая дикой ревностью, она убивала всех детей Сына Неба от других жен и наложниц, а поскольку сами они с сестрой оставались бездетными, род императора прекратился и «Поднебесная осиротела». «Император исчерпал себя до конца, как иссыхает бьющий из пруда ключ»,— с горечью заключает свою историю Лю Сян [Лю Сян 1994, с. 268]. Позднее появилось и более пространное «Жизнеописание императрицы Чжао — Летящей ласточки», принадлежащее кисти Лин Сюаня (I в. до н.э.— I в. н.э.) и точно так же разрабатывавшее данный сюжет в кругу привычных тем и мотивов. Главной из них оставалась тема порочной женщины как носительницы великого зла и олицетворения темного, влажного начала Инь, которое гасит, «заливает» солнечное, огненное начало, воплощенное в государе. Герои обоих
«жизнеописаний» жили после своей смерти лишь в деяниях: жестокая фаворитка — в плодах своих злодеяний, слабовольный, думающий лишь о наслаждениях император — в отсутствии потомков, способных принять и укрепить Поднебесную Империю. И только много веков спустя, когда идея кармы и мысль о жизни после жизни прочно вошли в общественное сознание, история эта получила неожиданное продолжение под кистью автора Сунской эпохи (Х-XII вв.) Цин Чуня. В ней после известных уже нам событий приводится сон «Летящей ласточки», жившей на покое после трагической гибели своей младшей сестры: «Только что мне привиделся император,— рассказывала служанка проснувшейся в страхе императрице.— Он восседал на облаке (как небожитель.— И.Л.)... Я не смогла сдержать любопытства и спросила императора: "А где чжаон?" (титул злодейки-сестры.— И.Л.). Император ответил: "Она погубила нескольких моих детей. В наказание за это она превращена в черепаху и теперь обитает в пещере, в темных водах Северного Моря. Там она останется тысячу лет, страдая от холодов и морозов"» [Цин Чунь 1972, с. 58]. Спустя какое-то время выясняется, что сон был вещим, и удивительное животное воочию увидел на Море один из варварских владык: «Вдруг из какой-то пещеры выползла большая черепаха; голова ее была украшена яшмовыми шпильками. Втянув шею, она с тоскою глядела на лодку, скользившую по волнам...» (там же). Если мы вспомним теперь, что черепаха у китайцев — символ распутства, т'о все становится на свои места; в следующем своем рождении женщина стала тем, во что душой превращалась уже в предыдущем. Выброшенная из мира людей, страдающая от тысячелетнего сурового наказания, она в новом рождении понесла заслуженную кару за дела прошлой жизни.
Не менее известен сравнительно поздний сюжет, воплощенный уже в танскую эпоху в новелле Шэнь Цзи-цзи «Старец Люй» (называется в русском переводе «Изголовье»), «Старец Люй» — никто иной, как один из восьми даосских бессмертных Люй Дун-бинь, который в полном соответствии с идеями даосизма, с помощью волшебного изголовья демонстрирует честолюбивому юноше, что жизнь — не более чем быстротечный сон, исполненный страданий. Кончается сон, умирает знатный сановник, претерпевший множество превратностей судьбы, и на его изголовье просыпается юноша, осознавший всю тщету своих еще неосуществленных честолюбивых мечтаний [Шэнь Цзи-цзи 1955, с. 9-14]. Здесь снова развитие сюжета обрывается со смертью героя в жизни-сне; но уже совсем иначе выглядит все тот же сюжет в новелле, рассказанной Пу Сун-Лином [Пу Сун-лин 1957, с. 139]. Все за тот же короткий срок, пока на постоялом дворе варится каша, юный герой успевает пережить во сне головокружительные взлеты и падения, радость и горе, обретение сказочных богатств и нищету. Но когда во сне падает под топором разбойника голова героя, это сопровождается его адскими мучениями во сне, справедливо заслуженными неправедной жизнью. Когда сон кончается, наступает перерождение: карма, накопленная героем при жизни, формирует его новую судьбу и тело... Увы, преступления столь велики, что в следующем рождении меняется даже пол юноши — деталь, очень редко встречающаяся в рассказах о реинкарнации: «Открыл глаза, посмотрел на себя — он уже младенец, да к тому же девочка. Посмотрел на своих родителей,— висят лохмотья, словно перья на крыльях перепелки, торчит рваная вата... Цэди понял, что он теперь дочь нищих» [там же, с. 148]. Все дальнейшее является закономерным следствием прошлых деяний. «Четырнадцати лет ее продали студенту Го в наложницы... Однако жена студента была очень злая женщина и каждый день с плетью и палкой в руках заставляла ее работать, [за провинности] гладила раскаленным докрасна утюгом ее грудь и соски»... [там же]. Жизнь женщины ужасна и безрадостна, потому что мало доброго усела она сделать в своем предыдущем существовании. В конце концов грабители убивают студента, а обвиняют в этом ни в чем ныне неповинную наложницу, которую по закону полагается «растерзать на куски».
«Обида захватила ей грудь, пресекла дыхание, сжала и сдавила ее... Она рвалась и во весь голос кричала о своей обиде, сознавая, что во всех девяти мрачных странах ужаса и в восемнадцати адах мучений нет нигде такого темного мрака» [там же, с. 149]. От собственных криков она проснулась,— кончился сон, вместивший полных две жизни с адскими мучениями и колесом перерождений между ними. Кстати, только в тексте Пу Сун-лина (если не считать исследуемых нами быличек) автору этих строк удалось найти упоминание о явлении сверхпамяти, причем в достаточно позднем Iвозрасте, уже у замужней женщины, на честь которой покушался молодой сосед. «И вот вспомнила она, как за злые дела своей первой жизни она поплатилась, приняв от черта кару, и подумала: "Как можно этакое повторить?". Подумав так, она громким голосом закричала на весь дом... Тогда только мерзавец убежал и скрылся" [там же, с. 248].
Наконец, в заключение нельзя не сказать о самом знаменитом китайском произведении, целиком построенном именно на идее реинкарнации. Это многоплановый роман-эпопея «Сон в Красном тереме» («Хун лоу мын»), созданный Цао Сюэ-цинем (ок. 1715-1762; по другим сведениям 1724-1764) и его продолжателем Гао Э в XVIII в. (завершена и издана в 1791 г.). «Красный терем» — разумеется «красивый, богатый дом», а «сон» — наша жизнь, которую суждено испытать двум пришельцам с небес, издавна связанным общей судьбой. Впрочем, и в этой жизни главный герой видит сон уже о жизни истинной, посланный ему в назидание, но остается глух к нему и вынужден пройти свое испытание до конца.
В первоначальном варианте роман был озаглавлен «Жизнеописание камня», что не удивительно, поскольку именно одному из камней небесных было суждено возродиться в образе прекрасного юноши под именем Цзя Бао-юя («Юй» значит «нефрит»). Он оказался единственным камнем, отвергнутым за ненадобностью божественной строительницей Нюй Ва, что в начале времен чинила лопнувший небосвод. Потом он оказывается в небесном дворце Красной зари у бессмертной Вспугнутой мечты, где влюбляется в Траву бессмертия и орошает ее сладкой росой; она же обещает вернуть всю эту росу прекрасному Нефриту в будущей жизни. Но в земной жизни сладкая роса превращается в девичьи слезы, и, лишь уходя от этого мира греха и суетных желаний, само отстранение от бренного может закончить этот не слишком радостный сон; впрочем, он предопределен прошлым, и молодой паре приходится пройти весь свой кармический путь (см. [Позднеева 1954, с. ХШ-ХХI]).
Как видим, буддийская идея реинкарнации постоянно контаминируется с даосской метафорой жизни как сна (впрочем, и буддийской тоже). Во всяком случае «Сон в Красном тереме» не напрасно открывается появлением сразу двух монахов: буддийского и даосского, а в новелле «Изголовье» наставление юноше дает никто иной как патриарх даосских бессмертных Люй Дун-бинь. Идеи сливаются в общий поток, сюжет обрастает массой художественных деталей, повествование становится пространным, даже многоплановым, и начало уже не напоминает безыскусные короткие былички из «Обширных записей годов Всеобщего Благоденствия», где впервые в традиционной прозе сяошо мы обнаруживаем идею «переселения души». Впрочем, для рассказов из этого средневекового компендиума главное не повествование, до которого, собственно, дело не доходит, а засвидетельствование факта — редкого, чудесного, и в то же время очень значимого, поучительного. Былички здесь стоят как бы особняком у самого истока художественной литературы.