Что обращает на себя внимание, если отбросить риторические украшения этой речи? Набор обвинений в концентрированном виде повторяет то, что уже известно из предыдущего рассказа Ливия[126], но беспокойство вызывает не только это, но и рост числа вакхантов[127]. С точки зрения консула (во всяком случае, в этом он пытается убедить собравшихся) теперь многочисленные вакханты представляют угрозу не только для частных граждан, но и для государства в целом[128] (правда, в чем именно состоит опасность, оратор не уточняет, так что все его выступление, как кажется, служит одной цели — еще большему нагнетанию напряженности). В целом же конкретные претензии к участникам вакханалий можно свести к нескольким пунктам: во-первых, это собрания недозволенные[129]; во-вторых, развращенные вакханалиями юноши не способны к несению военной службы, им нельзя доверить защиту Отечества[130]; в-третьих, для благочестия пагубны чужеземные обряды и предки уже неоднократно налагали запрет на служение богам, не соответствующее римским обычаям[131]. Итак, все эти обвинения не касаются религиозной стороны вопроса в нашем понимании слова; если религия в данном случае интересует консула, то только как государственное установление, которое вакханты нарушают не самим фактом своего служения божеству, а тем, что оно не санкционировано государством в лице его магистратов.
Насколько основательны были обвинения, выдвинутые против вахкхантов? Ведь жертвой подобных же наветов были и иудеи, и христиане, а все наши источники принадлежат противникам дионисизма[132]. Ливий уверяет, что ночные процессии и обряды кончались пьяными оргиями и повальным развратом. Текст эдикта, подлинник которого был найден в Калабрии, ничего не говорит об этом. Известно к тому же, что дионисизм был еще раньше реформирован Мелампом и орфиками. Разнузданность его первых проявлений в Греции давно исчезла.
Из допросов вакхантов явствует, что они относились к своим собраниям как к мистериальным действам. Перед началом праздников блюли чистоту, воздержание и давали клятву хранить тайны посвящения. Уже это одно говорит против обвинителей[133].
С другой стороны, вполне возможно, что находились и такие лица, которые искали в вакханалиях не мистического или гражданского освобождения, а способа испытать острые ощущения. У многих римлян дионисический экстаз мог действительно превращаться в сексуальный разгул. Сами обряды, символизировавшие смерть и воскресение Вакха, должны были действовать возбуждающе. Итак, все вместе: страх перед заговорами и тайными союзами и боязнь нравственного разложения — привело к судебным процессам, на которых выносились крайне жестокие приговоры[134].
«Боги отцов победили! Чужеродные культы были теперь окончательно заклеймены, девиз: patriosritusservanto — стал лозунгом римского правительства. Эти patriiritus были по преданию установлены Нумой Помпилием, царем—собеседником богов. Его считали римляне основателем своей религии, той религии, которая за незначительными изменениями, была сохранена до тех пор и должна была быть сохраняема и впредь. Мнение это стало руководящим правилом религиозной политики римского сената вплоть до конца республики. Даже Цицерон, этот восторженный почитатель Греции и греческой культуры, дает своему идеальному государству (в книгах Delegibus) сакральную конституцию, почти-то совпадающую «с законом Нумы»», — такими словами завершает свой рассказ о преследовании вакханалий Ф. Ф. Зелинский[135].
Почему же эта победа была одержана и в чем культурно-историческая специфика всего эпизода?
Прежде всего, следует отметить, что Рим в лице вакханалий столкнулся с тем же вызовом, с каким Греция за четыре-пять столетий до того — не признанным официально, но очень привлекательным для широких масс населения культом. Привлекательность его и в том, и в другом случае состояла, по-видимому, в том, что он уводил граждан из узких рамок официальной религии, давал выход эмоциональной потребности в общении с высшим, давал участникам мистерий надежду на благую судьбу в посмертном существовании. И в Греции, и в Риме новый культ встретил сильное сопротивление, что нашло отражение в Греции — на уровне мифов о преследованиях Диониса и его почитателей, в Риме — в действиях консулов и сената. Однако результаты были противоположными. В Греции остановить волну дионисизма не удалось, и он был реформирован и приспособлен к традиционной религии и нуждам полиса в результате деятельности Мелампа. Объяснить это можно, наверное, раздробленностью Греции, в которой каждая община оказывалась наедине с новым культом. Иное дело Рим с его традиционной приверженностью сильному государству. Если использовать современную терминологию, то Рим, наверное, был тоталитарен в хорошем смысле слова. Идея величия Государства и ничтожности отдельного человека, весь смысл которого заключается в служении государству, пронизывает римскую культуру, взятую в самых различных ее аспектах. В Риме было дозволено все — за исключением того, что могло причинить ущерб государству. Характерно, что всего дважды за всю его историю, Рим не принял нового культа — в случае вакханалий и в случае христианства. Любопытно, что, как отмечал еще Ф. Ф. Зелинский, набор обвинений в адрес вакхантов и первых христиан был практически одинаковым. В том и в другом случае приверженцы традиций видели (и не без оснований) смертельную угрозу для традиционного всевластия государства, исходившую от новой формы культа. Именно потому репрессии были так жестоки. Таким образом, чисто политическая реакция на религиозный вопрос вскрывает одну из характернейших черт римской культуры — полное растворение интересов и духовной жизни личности в требованиях, предъявляемых человеку государством.
Заключение
Изучение истории религии греков и римлян существенным образом помогло познанию их характера, т.к. оно дало возможность бросить взгляд на проявление народного сознания в повседневной жизни. В таинственных культах мы во многих случаях прямо замечаем темную сторону жизни первобытного народа; о дикости, неразвитости, о чувственных страданиях говорят нам человеческие жертвоприношения, которые еще существовали во время императоров, и даже в связи с употреблением в пищу человеческого мяса. Суеверное внимание к знамениям и чудесам, которые много раз имело столь роковое значение для человеческой жизни; грубые праздничные игры, во время которых люди одевались наподобие зверей или предавались разврату при отправлении сладостных культов. Также занесенные с Востока течения, которые можно наблюдать в культах Артемиды и Диониса, не распространились бы так быстро в Греции и не дошли бы до такой степени безобразия, если бы в народе не жила склонность к неумеренным проявлениям чувственной жизни. Вообще религия в гораздо большей мере, чем это думали раньше, была для грека делом, полным значения; она занимала его фантазию и определяла многие из его поступков; с искренней преданностью принимал он участие в почитании богов и находил себе особенное удовлетворение в мистической стороне этого почитания.
Е.А.Торчинов в своей работе, опираясь на труд М. Элиаде «Шаманизм», указывает на наличие шаманистического элемента в античной религии и предполагает, что без его учета любое описание древнегреческой религии и любой ее анализ будут неполными и фрагментарными. К элементам шаманизма, по мнению автора, в античной религии как раз можно отнести экстаз вакханалий, и идею энтузиазма как одержимости божеством, и связанную с ней практику оракулов и некромантов. Однако эти моменты являются универсальными, присутствующими в большинстве архаических и древних культур, а потому не специфически античными. Кроме того, вакхический экстаз структурно серьезно отличается от шаманского и приближается к экстатизму ближневосточных культов.
Этот экстаз и экзальтация поклонников Диониса создавали у греков иллюзию внутреннего единения с божеством и тем уничтожали непроходимую пропасть между богами и людьми. Бог становился имманентен человеку. Поэтому мифология Диониса, выдвигая человеческую самодеятельность, лишала ее мифологической направленности. В результате этого возникшая из культа Диониса трагедия использовала мифологию в качестве подсобного (художественного) приема, а возникшая из культа Диониса комедия прямо приводила к изничтожению древних богов, к полному попиранию прежних представлений. И у Еврипида, и у Аристофана мифологические персонажи сами свидетельствуют о своей пустоте и бессмысленности, и поэтому мифология здесь приходит к настоящему самоотрицанию.
То же самое касается и Рима. Как ни стремилось римское общество хранить себя от всего инородного, оно не застыло в абсолютной замкнутости. «Охранительную» тенденцию постепенно стала уравновешивать открытость к влияниям, которые насыщали латинство все новыми и новыми элементами. В античности важнейшим из этих элементов был этрусский. Находясь в тесных отношениях с греками, этруски переняли от них и культ Олимпийцев. Начиная с III в. до н.э. на римскую религию очень сильное влияние стала оказывать греческая религия. Римляне заимствовали почти весь греческий пантеон, однако при этом римский сенат принимал всевозможные меры против распространения оргиастических восточных культов, считая, что они подрывают официальную римскую религию, с которой связывалась мощь Римского государства и его устойчивость.