Люди жилища и троны богов помещали на небе,
Ибо у всех на глазах пробегали там солнце и месяц,
Ночи сменялися днями, носились там строгие звезды,
Много огней, среди ночи блуждающих, и метеоры,
Ветры, дожди, облака со снегами, с росистою влагой,
Молния быстрая и грохотание грозное грома.
О! род несчастный людей, приписавший такие явленья
Воле богов и прибавивший к этому гнев их ужасный!
Сколько стенаний ты сам приготовил себе, сколько муки
Нам причинил, сколько слез ты доставишь наследникам нашим!
Дальше Лукреций восстает против всех проявлений благочестия — поклонения камням немым, «долу простершись и руки воздевши», пролития на алтарях крови животных, «плетя за молитвой молитву» и т. д. Не мудрено, говорит он, что грозные явления природы — молния, буря на море, землетрясение, приводят в такой трепет людей, воображающих вследствие бедности своих познаний, что во всем этом проявляются необъятные силы бессмертных богов, будто бы управляющих миром.
В самом начале своей поэмы и во многих местах ее Лукреций взывает к богам и это не раз казалось странно противоречащим его безбожию. На самом же деле никакого противоречия у него здесь нет, он подчинялся только освященной традицией форме всякого поэтического произведения, «заимствовал язык муз», как говорит он сам. Поэтические образы мифологии его, конечно, не вводили в заблуждение, он давал им естественное объяснение и критиковал их. «Хотя эти вымыслы красивы и блестяще подобраны, но они противоречат здоровому разуму». Что касается земли, которую особенно часто обожествляют, то «она во все времена была лишена всякого чувства. Но так как в ней действует множество первобытных элементов, то она производит на свет много форм. И если кто захочет называть море Нептуном, а хлебные жатвы Церерой, и предпочтет дать вину имя Бахуса, чем называть его настоящим именем, то мы дозволим ему называть землю матерью богов, лишь бы он на самом деле не помрачал своего духа презренной религией».
Своего духа презренной религией Лукреций не помрачал. Его нападки направлены именно против религии, религиозного чувства, а вовсе не против суеверия или предрассудка, искажающего будто бы религию. Для него религия и есть предрассудок и суеверие. Как же, спрашивается, отнестись тогда к переданному ему от Эпикура наследству в виде бессмертных и блаженных богов, живущих вдали от людей и земной жизни в междумировых пространствах? Ибо Лукреций, как и Эпикур, полагает, что боги эти существуют, но совершенно безвредны.
Что до природы богов, то она в существе непременно
Радости жизни бессмертной в покое найвысшем вкушает,
Чуждая нашим делам и от нас удаленная очень.
Так как свободна она от опасностей всех и печали,
Собственной силой мощна и от нас не зависит нисколько.
То ни добром не пленяется вовсе и гнева не знает.
Боги совершенно ненужный придаток философии Лукреция, сохраненный им, может быть, только для полноты изложения учения Эпикура. Религиозного значения эти боги, во всяком случае, не имеют.
Ибо нежна очень сущность богов и от нашего чувства
Удалена, так что ум наш с трудом их себе представляет.
От осязания рук и ударов они ускользают,
То же, что неосязаемо, нас и касаться не может.
Весь духовный облик Лукреция и особенно его борьба со всяким религиозным представлением в человеческом уме, заставляет истолковывать этот последний стих, как решительный разрыв даже с философским допущением существования богов, какое было у Эпикура, если мы правильно этого последнего истолковываем. Атеизм Лукреция не только практический, но и до конца продуманный теоретический атеизм.
II. Религиозная оппозиция католицизму в конце средних веков.
Многовековый период, последовавший за упадком и крушением древнего мира, представляет для историка атеизма крайне сложную и трудную задачу — найти отдельные родники независимой мысли и проследить их влияние на антирелигиозные движения нового времени. Не потому, чтобы этих проявлений критического духа было мало, но потому, что они развиваются преимущественно как оппозиция господствующим церковным верхам, исходя из церковных вероучений и сплошь и рядом преследуя цель не освобождения от религии вообще, а освобождения от злоупотреблений духовенства, очищения «истинной» христовой веры, возвращения к перво-апостольским нравам, существовавшим, будто бы, в первые времена христианства. Далеко не всегда это мятеж и очень часто это просто ересь и раскол, не заключающие в себе ни одного стоящего внимания зерна будущего освободительного движения. Только критическая история религии и в частности христианства может использовать эти часто весьма интересные моменты из жизни средневековой Европы.