"На Филимоновой рыболовной тоне, — рассказывали очевидцы, — в семи верстах от Соловецкого кремля и главного лагеря, на берегу заливчика Белого моря мы с архиепископом Иларионом, еще с двумя епископами и несколькими священниками (все заключенные) были сетевязалыциками и рыбаками. Об этой нашей работе архиепископ Иларион любил говорить переложением слов стихиры на Троицын день: "Вся подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот — богословцы рыбари показа". Так смирялся дух Святителя с новым положением.
Благодушие его простиралось даже на советскую власть, и на нее он мог смотреть незлобивыми очами.
Как-то привезли на Соловки молодого иеромонаха из Казани, которому дали три года ссылки за то, что он снял с диакона-обновленца орарь и не позволил ему служить с собой. Архиепископ одобрял иеромонаха и шутил по поводу разных сроков заключения, данных тем или иным лицам независимо от тяжести их "преступлений". "Любочестив бо сей владыка, — говорил архиепископ Иларион пасхальными словами Иоанна Златоуста,— приемлет последнего якоже и перваго; упокоевает и в единонадесятый час пришедшаго, якоже делавшаго от перваго часа. И дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит". Слова эти звучали иронически, но привносили чувство мира и заставляли принимать испытание как от руки Божией.
Владыку Илариона очень веселила мысль, что Соловки есть школа добродетелей — нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения, трудолюбия. Однажды обокрали прибывшую партию духовенства, и отцы сильно огорчились. Один из заключенных в шутку сказал им, что так их обучают нестяжанию. Владыка был в восторге от этой фразы.
У одного ссыльного два раза подряд пропадали сапоги, и он разгуливал по лагерю в рваных галошах. Архиепископ Иларион, глядя на него, приходил в подлинное веселье, чем вселял в заключенных благодушие.
Любовь его ко всякому человеку, внимание и интерес к каждому, общительность были просто поразительны. Он был самой популярной личностью в лагере, среди всех его слоев. Мы не говорим, что генерал, офицер, студент и профессор знали его, беседовали с ним, находили его или он их, при всем том, что епископов было много и были старейшие и не менее образованные. Его знала "шпана", уголовщина, преступный мир и бандиты. Знали именно как хорошего, уважаемого человека, которого нельзя не любить. На работе ли, урывками, или в свободный час его можно было увидеть разгуливающим под руку с каким-нибудь таким "экземпляром" из этой среды. Это не было снисхождение к младшему брату и погибшему. Нет. Владыка разговаривал с каждым как с равным, интересуясь, например, "профессией" или любимым делом собеседника.
"Шпана" очень горда, чутка и самолюбива. Ей нельзя безнаказанно показать пренебрежения. И потому манера Владыки была всепобеждающей. Он, как друг, облагораживал их своим присутствием и вниманием. Наблюдения же его в этой среде, когда он делился ими, были исключительно интересны.
Он был доступен всем, он был такой же, как все, с ним всем было легко разговаривать. Самая обыкновенная, простая, несвятая внешность — вот что такое был Владыка. Но за этой заурядной формой веселости и светскости можно было постепенно усмотреть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство, не говоря уже об умственном совершенстве, сопряженном с силой и ясностью убеждения. Этот вид обыкновенной греховности, юродство, личина светскости скрывали от людей внутреннее делание и спасали его самого от лицемерия и тщеславия.
Святитель был заклятым врагом лицемерия и всякого "вида благочестия". В "артели Троицкого" (так называлась в Соловках рабочая группа архиепископа Илариона) духовенство прошло хорошую школу. Все поняли, что называть себя грешным или только вести долгие благочестивые разговоры, показывая строгость своего быта, не стоит. А тем более не стоит думать о себе больше, чем ты есть на самом деле.
Каждого прибывавшего священника Владыка подробно расспрашивал обо всем, что предшествовало заключению.
Привезли однажды в Соловки одного игумена. Архиепископ спрашивает его:
— За что же Вас арестовали?
— Да служил молебны у себя на дому, когда монастырь закрыли, — отвечает отец игумен. — Ну, собирался народ, и даже бывали исцеления...
— Ах, вот как, даже исцеления бывали... Сколько же Вам дали Соловков?
— Три года.
— Ну, это мало. За исцеления надо бы дать больше, советская власть не досмотрела...
Само собой понятно, что говорить об исцелениях по своим молитвам более чем нескромно.
В конце лета 1925 года архиепископа Илариона отправили из Соловков в Ярославскую тюрьму. Здесь обстановка была иная. В тюрьме он пользовался особыми льготами: ему дозволили получать книги духовного содержания. Пользуясь этим, архиепископ Иларион прочитал большое количество святоотеческой литературы и сделал выписки, из которых получилось много толстых тетрадей святоотеческих наставлений. Святитель имел возможность передавать эти тетради, после тюремной цензуры, своим друзьям на хранение. Кроме того, Владыка тайком посещал тюремного надзирателя, оказавшегося добрым человеком, и собирал у него подпольную рукописную религиозную и светскую литературу, а также копии всяких церковно-административных документов и переписку архиереев.
Когда архиепископ Иларион находился в Ярославской тюрьме, в лоне Русской Церкви возник григорианский раскол. Тогда-то к нему, как к популярному архиерею, явился агент ГПУ и стал склонять его присоединиться к новому расколу. "Вас Москва любит, — заявил представитель ГПУ, — Вас Москва ждет". Архиепископ Иларион остался непреклонен. Он уразумел замысел ГПУ и мужественно отверг сладость свободы, предлагаемой за измену. Агент удивился его мужеству и сказал: "Приятно с умным человеком поговорить. — И тут же добавил. — А сколько Вы имеете срока в Соловках? Три года?! Для Илариона три года?! Так мало?" Неудивительно, что после этого Святителю было добавлено еще три года. И добавлено "за разглашение государственных тайн", то есть за разглашение его разговора с агентом в Ярославской тюрьме.
Весной 1926 года архиепископ Иларион был снова возвращен на Соловки. Крестный путь его продолжался.
Григорианцы не оставили его в покое. Они не теряли надежды на то, что им удастся склонить на свою сторону такого авторитетного иерарха, каким был архиепископ Иларион, и тем самым закрепить свои позиции.
В начале июня 1927 года, едва на Белом море началась навигация, архиепископа Илариона доставили в Москву для переговоров с архиепископом Григорием. Последний, в присутствии "светских лиц", настойчиво упрашивал архиепископа Илариона "набраться мужества" и возглавить все больше терявший значение григорианский ВВЦСовет. Святитель категорически отказался, объяснив, что дело ВВЦС несправедливое и пропащее, задуманное людьми, не сведущими ни в церковной жизни, ни в церковных канонах, и оно обречено на провал. При этом архиепископ Иларион братски увещевал архиепископа Григория оставить ненужные и вредные для Церкви замыслы.
Подобные встречи повторялись несколько раз. Владыку Илариона и умоляли, и обещали полную свободу действий, и белый клобук, но он твердо держался своих убеждений. Был слух, что однажды он сказал своему собеседнику: "Хоть я и архипастырь, но вспыльчивый человек, очень прошу Вас уйти, ведь я могу потерять власть над собой".
"Я скорее сгнию в тюрьме, а своему направлению не изменю", — говорил он в свое время епископу Гервасию.
Такой позиции в отношении григорианцев он держался до конца своей жизни.
В смутное время, когда после обновленческого раскола разногласия проникли и в среду ссыльных архиереев на Соловках, архиепископ Иларион явился среди них настоящим миротворцем. Он сумел на основе Православия объединить их между собой. Архиепископ Иларион был в числе епископов, выработавших в сентябре 1927 года текст так называемого "Послания соловецких старцев" — послания, имевшего громадное значение в борьбе с возникшими тогда разделениями.
В ноябре 1927 года некоторые из соловецких епископов начали было колебаться в связи с иосифлянским расколом. Архиепископ Иларион сумел собрать до пятнадцати епископов в келии архимандрита Феофана, где все они единодушно постановили сохранять верность Православной Церкви, возглавляемой митрополитом Сергием.
"Никакого раскола! — возгласил архиепископ Иларион. — Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это как на провокацию!"
28 июня 1928 года владыка Иларион писал своим близким, что до крайней степени не сочувствует всем отделившимся и считает их дело неосновательным, вздорным и крайне вредным. Такое отделение он считал "церковным преступлением", по условиям текущего момента весьма тяжким. "Я ровно ничего не вижу в действиях митрополита Сергия и его Синода, что бы превосходило меру снисхождения и терпения", — заявлял он. А в письме от 12 августа 1928 года развивает свою мысль: "Везде писаны пустяки, кто напротив пишет. Какую штуку выдумали. Он, мол, отступник. И как пишут, будто без ума они. Сами в яму попадают и за собой других тащат". При этом он делает заключение, что митрополиту Иосифу ничего не докажешь, "хоть лбом об стенку бейся", что тот, как допустивший грех отделения по злобе, останется при своих взглядах до конца жизни.
Много трудов положил архиепископ Иларион и для того, чтобы переубедить епископа Виктора (Островидова) Глазовского, близкого по направлению к иосифлянам. "Говорить с ним не приведи Бог, — писал Владыка в письме от 28 июня 1928 года. — Ничего слушать не хочет и себя одного за правого почитает".