Главным "локомотивом" и идеологом "антирусской" кампании, безусловно, был адмирал А.С. Шишков. Именно Шишков в 1824–1825 гг. определил идейную позицию неприятия русского перевода как такового. Она прозвучала в связи с его теоретизированием по поводу славянского языка и языкознания. Еще до появления в Санкт-Петербурге эмиссаров Британского Библейского общества, тем более каких-либо разговоров о русском переводе Библии, в 1810 г., на годичном собрании Российской академии наук Шишков выступил с торжественной речью, основными тезисами которой были представления о едином славяно-русском языке и его уникальности в качестве языка Священного Писания. Второе издание этой речи в 1825 г., как раз в самый разгар противостояния с Обществом и борьбы с русским переводом, нужно рассматривать программным заявлением нового министра Народного просвещения в отношении перевода Библии. Более рельефно теоретические и идеологические взгляды по этим вопросам представлены в его Записках этого периода. Прежде всего, Шишков не признавал существование русского языка как самостоятельного и отдельного от славянского: "Язык у нас Славенский и Русский один и тот же. Он различается только (больше, нежели всякий другой язык) на высокий и простой. Высоким написаны Священные книги, простым мы говорим между собой и пишем светские сочинения, комедии, романы и проч. Но сие различие так велико, что слова имеющие одно и то же значение, приличны в одном и неприличны в другом случае" . В развитие этой языковой дилеммы славянский и русский разделялись им как "высокий язык, сделавшийся для нас священным" и "простонародный", "язык Церкви" и "язык театра" , "язык веры" и "язык страстей" . Действительно, для Руси славянский как литературный язык изначально сформировался именно на Священном Писании. Эта данность послужила для Шишкова основанием постулировать существование неразрывной, органической связи между славянским языком и Библией. Более того, славянский язык по своим выразительным свойствам, согласно Шишкову, идеально приспособлен для передачи богооткровенных истин Библии, причем, столь совершенными возможностями не обладает ни один современный европейский язык: "Мы показали отчасти богатство мыслей, заключающихся в словах наших; видели превосходство их перед словами других языков. Из сего краткого показания можем посудить, какая разность в высоте и силе языка долженствует существовать между Священным Писанием на Славенском и других языках: в тех сохранена одна мысль; в нашем мысль сия одета великолепием и важностию слов" . Славянская Библия уникальна не только среди других переводов Священного Писания, но предпочтительнее даже его оригинальных текстов, поскольку "еврейский сегодня никто не знает" .
Подобные представления о исключительности славянского языка, утверждение его сакрального характера делали для Шишкова перевод Библии на русский язык недопустимой профанацией Священного Писания, от которой оставался один шаг и до покушения на незыблемые устои государственного и общественного строя: "В прежних письмах моих имел я честь объяснить Вашему Сиятельству [Шишков обращается к Аракчееву] о продолжающихся и ныне покушениях и стараниях продолжать собрания Библейских обществ и распространять не переводы, а, так сказать, перекладку Священных Писаний с высокого и важного языка на простонародное наречие: два сильнейшие орудия революционных замыслов"; "Переводы Священного Писания с высокого языка (называемого Славенским) на простой, в общежитии употребляемый язык (называемый Русским), под предлогом лучшего разумения церковных книг придуманы для уменьшения их важности и поколебания Веры"; "Трудно доказать надобность, но не трудно сыскать причину сих переводов, очевидно состоящую в том, чтобы, согласно с намерениями Библейских обществ, исказить и привести в неуважение Священные книги, изменяя в них язык Церкви в язык театра" . Перевод Священного Писания непременно, согласно Шишкову, должен привести и к переходу церковного богослужения на русский язык, о чем нельзя и "подумать без ужаса": "Подобная мысль [славянский язык перестал быть понятным] поведет нас к заключениям, что и всю церковную службу должно переложить на простонародный язык" .
Такая позиция решительно отрицала саму возможность перевода как такового и, в конечном итоге, вела к той же тупиковой ситуации, в которой в свое время оказалась Католическая Церковь в связи с запретами использовать какой либо другой библейский текст помимо латинской Вульгаты и читать Священное Писание мирянам. В пафосе своего неприятия русского перевода и в борьбе за чистоту веры Шишков, по существу, договаривался и до прямого запрета на чтение Слова Божьего: "Чтение Священных книг состоит в том, чтобы истребить Правоверие, возмутить отечество и произвесть в нем междоусобия и бунты <...> Переводы Священных Писаний на простое наречие и распространение их в неимоверном количестве экземпляров есть также одно из средств, придуманное в Библейских обществах к поколебанию Веры"; "В напечатании столько Библий, чтобы каждый в Государстве человек мог ее иметь (так сказано в Отчетах). Что ж из этого последует? Употребится страшный капитал на то, чтоб Евангелие, выносимое с такой торжественностью, потеряло важность свою, было измарано, изодрано, валялось под лавками, служило оберткою каких-нибудь домашних вещей и не действовало более ни над умами, ни над сердцами человеческими" . Так отвергался основной тезис Библейских обществ о том, что Слово Божие для каждого верующего должно быть доступно на понятном, родном языке.
В своем же логическом развитии взгляды Шишкова неумолимо вели к утверждению приоритета языка над смыслом текста. В ситуации славянской Библии, когда язык утратил свою коммуникативную функцию, это фактически должно было означать предпочтение славянского языка Слову Божьему. По существу, язык становился священнее Священного Писания, что сводило, например, предназначение литургического чтения разве к некому сакральному звучанию. (Казалось бы, нет никакой необходимости доводить тезисы Шишкова до подобных выводов, абсурдность которых очевидна, однако, что поразительно, и такому, по определению, "бессмысленному" восприятию могла усваиваться своя значимость, порой вполне серьезно фигурирующая в качестве аргумента против русского перевода).
Роль Шишкова в истории русского перевода не ограничилась теоретическими возражениями. Его настойчивостью перевод был свернут организационно. По всей видимости, не без его инициативы произошло и позорное сожжение тиража первого тома русской Библии. За это говорит весь характер его участия в истории с переводом. И хотя о подробностях данного прискорбного события не сохранилось прямых документальных свидетельств, имя Шишкова вполне отчетливо слышится за словами свят. Филарета по этому поводу: "...дело произведено не по зрелому рассмотрению духовного начальства, а по случайному возбуждению кого-нибудь из тех, на которых владыка Киевский указывал в 1825 году [Филарет (Амфитеатров), тогда еще епископ Калужский], как на людей, не призванных ни Богом, ни начальством" .
К языковедческим изысканиям президента Академии наук уже современники относились как к достойным насмешки дилетантским увлечениям. Энергичные действия Шишкова по закрытию РБО и пресечению русского перевода снискали ему в общественных кругах, в том числе и церковных, разве что славу "самодура" . Однако, когда с назначением на пост министра Народного просвещения у адмирала появились возможности к широкому утверждению своих теорий в общественном сознании, главному идеологу "партии сторонников обратного хода" (выражение свят. Московского Филарета) удалось добиться того, что его взгляды на слававянскую Библию и русский перевод вышли на уровень государственной религиозной политики. Так, сложившееся сочетание частных амбиций, страха, консерватизма и некоторых "научных" воззрений сформировали официальное неприятие русского перевода Священного Писания в Российском государстве в последние годы царствования Александра I и на всем протяжении правления Николая I. Сольский отмечал: "...перевод библейских книг на русский язык прекращен вследствии столкновения случайных обстоятельств, но не потому, чтобы он не был согласен с духом Православной Церкви или не был делом народным" .
История с первым русским переводом Библии в высшей степени показательна как характеризующая положение Церкви в Российской империи в ХІХ в. Она наглядно демонстрирует стагнацию воли, отсутствие собственной позиции у высшего управляющего органа Церкви, Св. Синода, в таком важнейшем для религиозного учительства вопросе как перевод Священного Писания на доступный для паствы язык. Действительно, начинание перевода принадлежит решению государя, ему безропотно следует Св. Синод. Но как только из-за глубокого душевного кризиса Александра І в официальной позиции светской власти в отношении перевода наступает изменение под напором известных лиц, этому повороту на 180 градусов следует и церковная власть в лице ее номинального предстоятеля. Все эти метания легко объясняемы с позиций политики и психологии, однако, за подобной конъюнктурой теряется важнейшее предназначение Церкви быть свидетельницей и носительницей Слова Божьего. Кризис в деле русского перевода был преодолен только в 1856 г., когда благодаря настойчивости свят. Филарета (Дроздова) и круга его единомышленников в самом начале царствования Александра ІІ было вынесено официальное синодальное решение о возобновлении русского перевода Библии. Начинание первой половины ХІХ века нашло свое логическое завершение в Синодальном переводе. Первое полное издание русской Библии вышло в 1876 г., ровно через 60 лет после Указа Александра І. Этот практический результат и нужно признать собственным голоса Церкви в этом непростом, охватившем практически все ХІХ столетие деле.