Это дивно чувствуется у наших братьев, православных русских. Один иностранец написал в прошлом веке: когда приедешь к русским, то ощущаешь, что Христос – член их семьи, ты воспринимаешь Его как одного из них. И действительно, русские имеют бесконечную любовь ко Христу. Имеют ее и греки, имеют и сербы, но наше сербское отношение несколько сдержаннее, сложнее. Однако и настоящий серб соревнуется с Живым Богом, познавая тем самым Бога из собственной живой жизни и из своей мучительной истории. Серб, как сказал святитель Николай (Велимирович), из жизни научался Священному Писанию, а не из книг. Мы, сербы, не много знаем о Священном Писании, но ведаем его дух, так что ощущаем его в жизни и переживаем то же, что и библейские персонажи, каждый по-своему; разумеется, если мы люди честные и искренние. Честный человек – и значит, прежде всего, человек искренний. Это не означает, что он без греха и недостатка, но он искренен в том, чтобы признать себя таким, каков он есть, признать, для чего поступает и ведет себя так или иначе. Искренний серб, равно как и любой честный и порядочный человек, чувствует и знает, насколько Бог – великий друг человека и насколько, по правде говоря, человек сам себе враг, когда хочет поступать только по-своему, когда грехом и злом наказывает себя, собственную душу и тело больше, чем кого-то другого.
В эти дни я перевожу Притчи Соломона. Какая это мудрая и человечная, поистине гуманная книга, повествующая о том, что человек во грехе и беззаконии – сам для себя величайший враг! И даже когда, делая добро, он сам себе становится другом, – и тогда не может он себе во всем помочь, но совершается это лишь через честное и человечное отношение к другим, и в первую очередь – к Богу. Но если он несправедлив и бесчеловечен в отношениях с другими людьми и с Богом, то этого достаточно, чтобы он оказался сам для себя врагом и губителем. И в этом беда, в этом несчастье человека: он способен сам себя погубить. Осчастливить сам себя он полностью не может, но может себе помочь, если он человечен и искренен с Богом и с людьми. Бог и другие люди существенно необходимы для человека, то есть нужно общение, и это общение – любовь.
Часть 6. О Божественной педагогике
Истинная гуманность – это и в самом деле любовь. Но ведь сейчас нет более злоупотребляемого слова, чем любовь. Какая любовь? Не любовь это, когда – это мне нравится и так мне хочется! Истинной любви нет нигде: ни в жизни, ни в школе, ни в доме, ни в браке. Ведь она подразумевает, что ты принимаешь другого вкупе с самим собой, вмещаешь его в свою любовь, и что и он, со своей стороны, вмещает тебя, и всё это без самоволия и насилия. Бог хотел уготовать это Адаму в раю: вот тебе, чадо, рай и всё, что в нем; следи за ним, оберегай его и трудись; здесь всё – твое: и животные, и растения, и древо жизни, и всё остальное. И добавляет в напоминание: смотри, не вкушай только от одного этого дерева, называемого "древом познания". Это оттого, что Адам еще не был искусным. Адам был еще как дитя, по словам священномученика Иринея Лионского, неопытным, как ребенок, и Бог хотел просто напомнить ему об этом и помочь ему расти и развиваться человечно и богоподобно. Ведь и мать говорит младенцу: "Осторожно, там печь, обожжешься!" А дитя, пока не обожжется, не знает, что это такое, хотя мать ему об этом и сказала. Все Божии заповеди, все Божии законы, говорил отец Паисий Святогорец, подобны тому, как мать, выведя дитя в сад, наложит вокруг него каких-нибудь жердей или сделает оградку, чтобы дитя не пошло в колючий кустарник, или в разбитое стекло, или же в мусор, чтобы оно не ушиблось и не порезалось; или чтобы не удалилось оно туда, где есть змеи; дабы, значит, могло оно играть и остаться невредимым, пока не вырастет и не придет в разум. Естественно, эта оградка не представляет собой какого-то большого препятствия: и малое дитя, и взрослый человек могут через нее перешагнуть или же на нее наступить. Человек обладает таким масштабом и свободной волей, что может, если того захочет, нарушить и попрать Божии законы. Достоевский писал, что человек имеет в себе эту тягу и тенденцию "преступать законы", "переступать черту", как говорится по-русски. Но и Бог в Ветхом Завете сказал: И дах им заповеди не добры и оправдания, в нихже не будут живи (Иез.20:25; Ос.2:11). Ведь закон лишь помогает человеку, приспосабливая [к себе] огрубевшую во грехе природу, умягчая ее, воспитывая, упражняя, разрешите так выразиться, как требуют этого, например, правила игры в спорте. Необходимо, чтобы человек себя подготовил, смягчил, чтобы вскиснул и поднялся, как замешанное тесто, дабы стать ему хлебом. И человеческое существо пребывает в становлении, подобно тесту, вложенному ему в руки, переданному в распоряжение его богоданной самовластной воле, которая в своей свободе может быть как доброй, так и злой, а отсюда следует, что и ее поступки могут оказаться человечными или нечеловечными, гуманными или негуманными.
То, что так называемый западный гуманизм, который пришел и к нам, – неприкрытый, обнаженный от подлинной человечности и благочестия, – оказался негуманным, бесчеловечным, в результате чего дети под его влиянием утратили волю к жизни, думая, что жизнь не служит ничему важному и вечному, непреходящему, так что у них осталась только "свобода", а лучше сказать – своеволие: делай всё, что хочешь, и что тебе нравится и доставляет удовольствие! Однако такой гуманизм проявил себя, в сущности, деструктивным, потому что он сознательно идет на разрушение. Это опять-таки блестяще показал Достоевский: отринутая от богоподобной человечности, от любви, свобода может оказаться саморазрушительной, если не обращена к любви, не наполнена ею и не пронизана, если, так сказать, она не творима в любви и вокруг любви, а значит – и вокруг ответственности. Нет любви безответственной, не может любовь вести себя дерзко, эгоистично (как относятся к нам и ко всему миру американцы). Это не любовь, ибо любовь – вещь слишком тонкая и драгоценная, чтобы можно было отдать ее на откуп самоволию и эгоизму; она соединена с благоговением и жертвой. Следовательно, любовь есть и почтение, глубокое уважение (в сербском языке букв. страхо-почтение, то есть в почтении к кому-либо присутствует и доля благоговейного страха. – Прим. перев.).
Библия повествует о страхе Божием, этом утонченном, изящном и одновременно глубоко-благоговейном чувстве и состоянии, но грубые и бесчувственные безбожники начали говорить, что-де "страх выдумал богов", так что у человека не должно быть никакого страха ни перед кем, не исключая и тех самых богов. Ибо, по их мнению, вера поддерживается только страхом. Но если бы это и вправду было так, то есть, что "страх родил богов", то я таких "богов", возникших из страха, быстро бы от себя отбросил, выбил бы их из-под своих ног, повернулся бы к ним спиной. Так, впрочем, люди и поступали, если заглянуть в историю религий. Однако подлинная вера не есть страх, потому что такой страх – это паника, он парализует человека. Человеку же свойственно носить в сердце тончайший страх Господень, жизненное благоговение, которое не парализует и не умерщвляет, но пробуждает, освежает и оживотворяет человека, делая его сердце мягким и сострадательным. Благоговение (страхо-почтение) – это то сокровенное внутреннее, разрешите так выразиться, волнение, испытываемое человеком, когда, например, приступает он к какому-нибудь дитяти, которое ему дорого, или же к какой-нибудь святыне – к чему-то такому, что он уважает и любит. Мы могли бы наименовать это и волнением, но таким, которое не лишает нас мира, не рассеивает нас и не забирает у нас силы, обескураживая нас тем самым и нанося нам вред. Это тихая радость ожидания чего-то неизведанного. В то же время она поощряет человека готовиться к чему-то внимательно. Перед матчем, скажем, человек делает приготовления, зная, что существует и другой напротив него, то есть имеется соперник, не враг, но со-борец и партнер – и уважает его. Известно, в игре может победить тот, кто выглядит слабее – подобно тому как малый пастух Давид одолел огромного Голиафа. Итак, это есть ощущение тайны и святыни бытия и жизни, а особенно – святости другого, ближнего, человека и Бога, ведь Бог и есть наш самый ближний Другой, пред Которым и с Которым мы проникаемся благоговением и любовью и выносим из этого общения сострадание к каждому живому существу, а особенно к человеку. То же самое чувство присутствует в нас по отношению к дитяти, когда мы подходим к нему, встречаем его или берем на руки. А дитя – это малый бог, потому и заповедал Христос быть нам как дети.
Но вернемся к теме взращивания и созидания человека, к теме его гуманизации, так сказать, очеловечивания человека, его духовного возрастания. Мы не производим человека от обезьяны и не приручаем какое-то дикое животное, но говорим именно об очеловечивании человека, который уже потенциально, при самом сотворении – человек. Это святой апостол Павел называет возрастанием, не эволюцией, но ростом, приращением (Еф.4:15). Из уже существующего семени вырастет чудное дерево. Оно развивается из семени при помощи земли, солнца, воды, воздуха. Не можете вы навязать этому дереву иной рост, но только тот, который в нем, в данных ему от Бога генах, внесенных в него Богом изначальной творческой печатью. (Здесь мы можем напомнить о великой символичности имени юного Растко, который вырос (сербск. "уз-раст-ао", Прим. перев.) в святого Савву). Так и в человеке Бог насадил богообразие, христообразие как подлинную человечность. На каждом Своем творении Бог сделал живой отпечаток, и каждый этот отпечаток несет в себе богообразие, а еще точнее – христообразие.