По классической и гениально, а вернее, богодухновенно точной формуле Халкидона, дополненной VI Собором, мы исповедуем «одного и того же Сына, Господа нашего Иисуса Христа, того же совершенного в Божестве и того же совершенного в человечестве, истинно Бога и истинно человека, того же из разумной души и тела, единосущного Отцу по Божеству и того же единосущного нам по человечеству... одного и того же Христа, Сына, Господа, единородного, в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого, так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества и соединяется в одно лицо и одну ипостась, не на два лица рассекаемого или разделяемого, но одного и того же Сына и Единородного Бога Слова, Господа Иисуса Христа...»; «и в Нем две естественные воли или хотения, и два естественные действия нераздельно, неизменно, неразлучно, неслиянно... Его человеческое хотение не противоречит и не противоборствует, а следует или — лучше сказать — подчиняется Его Божественному и всемощному хотению».
Халкидонский орос составляет немеркнущую славу Церкви. По согласному заключению историков, его чеканно строгое определение отнюдь не вытекало логически или диалектически из борьбы предшествовавших собору мнений и явилось истинным чудом, как бы громом с ясного неба, вспышкой молнии, мгновенно осветившей все темные углы запутанного лабиринта мнений и догадок. В частности, в свете халкидонского догмата стало ясным, с одной стороны, православие св. Кирилла, несмотря на его монофизитски выглядевшие двусмысленные выражения, ибо все его стремление заключалось в отстаивании живой и реальной единичности Христа, но при этом окончательно выяснилось, в чем именно заключалось заблуждение подлинных монофизитов Евтихия и Диоскора, тупо доведших эту идею до абсурда слияния двух природ и исчезновения человечности в Божестве; с другой же стороны, ясно обнаружилось, в чем состояла еретичность несториан, не допускавших реального, подлинного единства Божества и человечества во Христе.
Богодухновенная глубина Халкидона не была до конца осознана современниками и даже самими участниками Собора. Но и по сегодняшний день она остается неиссякаемым источником вдохновения для богословов и христианских философов, недоступным, однако, для полного уяснения и осмысления, скорее путеводной звездой, порождающей все новые интерпретации и проливающей все новый свет на самые современные и самые глубинные проблемы человека.
В этом определении поражает прежде всего то, что оно парадоксально сопрягает два, казалось бы, противоречивых, утверждения: о совершенстве обоих естеств (совершенство здесь означает полноту, неущербность естества, его полную, так сказать, естественность) и об абсолютном самотождестве Христа, что настойчиво повторяется несколько раз: «одного и того же Сына... одного и того же Христа...» (e[vnakai. to.nauvto,n по-гречески очень сильное утверждение тождества, энергичнее и ярче, чем по-русски). Но согласно твердому — и по-земному, по-человечески совершенно справедливому — убеждению философов, две совершенные природы не могут образовать одну новую без уничтожения либо одной из них (тогда происходит поглощение), либо обеих (растворение).
На естественный вопрос: как же могло произойти это соединение? –догмат отвечает апофатически, т.е. путем отрицаний: «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно». Не знаем и не можем знать, говорит Церковь устами соборных Отцов, как положительно надо мыслить это соединение, но знаем, как не надо этого делать: Божество и человечество не слились в одну природу (которая уже не была бы ни тем, ни другим), не изменились, или превратились (avtre,ptwj) одна в другую (по утверждению «умеренных» монофизитов, человечество «превратилось» в Божество, утратив таким образом свою реальность), но тем не менее соединились нераздельно и неразлучно. Откровение сообщает нам факт вочеловечения Бога Слова, из него мы знаем, что произошло и исповедуем этот факт веры. Но мы не понимаем, не ведаем, как это стало возможно. Тайна того, как это совершилось, приоткрывается только посредством другой и новой тайны — тайны ипостаси, т.е. личности.
Так открывалась новая реальность в человеке, для которой древность не имела даже названия: личность. Именно в ипостаси обе природы соединились во Христе, оставаясь совершенными. Личность, ясно отличаемая от природы, оказалась тем «средним термином» между Божеством и человечеством, который тщетно искала человеческая мудрость.
Новое и бесконечное измерение человеческой личности, открытое в ходе христологических споров, было вновь открыто на Западе, после преодоления схоластического пленения западной мысли, в возрожденческом гуманизме и в мировоззрении, именуемом экзистенциализмом, вошедшем в плоть и кровь современной нам культуры и цивилизации. Это новое понимание подразумевает бесконечную ценность каждой человеческой личности и абсолютную свободу ее самоопределения. Нет нужды говорить, насколько такое понимание определяет облик мира, в котором мы живем, и сколь разительно отличает его от древности.
Но что же такое личность, ипостась? Безусловно, определения ипостаси как одного из фундаментальных понятий дать невозможно. Но вот что замечательно.
Из Халкидонского догмата следует одно странное, на первый взгляд, и даже тревожное следствие: совершенный человек, каким исповедует Христа соборный орос, оказывается лишенным самого главного в человеке — личности. Во Христе одна ипостась — Бога Слова, но нет ипостаси человеческой. Как можно говорить о совершенном человеке без личности? Не есть это возврат ли к аполлинаризму, который также лишал человека самого важного — ума?
Это недоумение решается на путях апофатического богословия, как это было показано в XX веке преимущественно русскими богословами Парижской школы, особенно же развито у В.Н. Лосского. Ипостась (личность) человеческая не есть ни душа, ни одна из душевных сил — ум, чувство, воля, — ни, наконец, если выделять его особо в человеке, дух. Мало того, даже такие, казалось бы несомненно личные понятия, как самосознание, индивидуальность, не тождественны личности-ипостаси. Ипостась оказывается превосходящей все, что мы можем помыслить и представить в человеке; все это относится к природе, а не к личности. Это богословское и, можно даже сказать, халкидонское понятие личности, конечно, не соответствует обыденному, научно-психологическому или историко-социологическому понятию личности, где личность не отличается от индивидуальности и никогда не мыслится в том ее «чистом» виде, какой подразумевается халкидонской христологией, но в смешении с элементами природы. Индивидуальность — это всего лишь часть природы, но личность — не часть ее, а напротив, объемлет всю природу. Индивидуальность уособляет и участняет себе природу, а смысл личности, наоборот, состоит в самоотдаче и любви. Единственное понятие, которое можно без колебания отнести к личности, а не к природе, это свобода. Личность — это то «я» в нас (но не психологическое «я», доступное самонаблюдению), которое ответственно за наши поступки.
Тот факт, что человеческая ипостась, по смыслу халкидонского определения, не входит в понятие совершенного человека, свидетельствует только об одном: ипостась в человеке не от земли, а с неба, она и есть тот образ Божий, который сам по себе нетварен, сообщен нам при творении «вдыханием» в ноздри Адама (Быт. 2:7). Эта сообразность, «сродство» (как неточно, но по существу верно выражались иногда Отцы) человека и Бога, освобождающее нас не только от своей человеческой природы, но и от всей тварной космической необходимости, делающее нас божественно свободными, но и неизбежно ответственными за свой выбор, дает нам возможность вступать в личные отношения с Богом, уподобляться Богу вплоть до обожания или же навеки отпасть от Божией любви.