Однако, как мы сейчас увидим, Никон совершенно обманул расчеты ревнителей.
Тактика городского духовенства была, в сущности, говоря, тактикой мелкой внутриведомственной борьбы, иною она быть не могла. Слабость городских миров в Москве и вокруг Москвы, миров мелких посадов с малочисленным и маловлиятельным населением, не давала возможности городскому духовенству вести более широкую борьбу, опираясь на своих прихожан. Напротив, как раз ревнители не всегда приходились по вкусу прихожанам, в особенности, когда они начинали восставать против двоеверных культов или удлиняли до бесконечности службы введением единогласия. В таких случаях посадские прихожане не только не поддерживали священников, поставленных к тому же без их ведома и согласия епископскую властью, но даже выгоняли и били их. Как это произошло с Аввакумом в Юрьевце и в других местах. Приходилось поэтому идти путем мелких интриг и стараться, по крайней мере, очистить высшее духовенство от “волков несытых”. Только после этого ревнителям казалось возможным приступить к оздоровлению церкви в низах. Но их тактика была ошибочна, ибо не сообразовалась с существом тогдашней церковной организации. Епископат был недостоин не потому, что его испортили плохие епископы. А потому, что самые условия положения князя церкви создавали для представителей епископата известный тип, известный шаблон, которому тот или иной отдельный представитель епископата невольно следовал как постоянной норме.
И неудивительно, что самая горькая ошибка, приведшая к крушению весь замысел ревнителей, заключалась именно в поставлении на патриарший престол Никона. Был ли он, по выражению Аввакума, одного из ревнителей, “наш друг”, “ныне же честь вземше и переменишеся”. Никон действительно начал реформы, но не те и не в том духе, какой желателен был ревнителям. Только тогда ревнители поняли свою ошибку, заговорили совсем на ином языке и перешли к иной тактике. В то же время сельское духовенство приняло реформы как открытое объявление войны - положение сразу стало решительным.
С точки зрения ревнителей, реформа церкви должна была коснуться только церковной организации и нравственности. На место князей церкви, эксплуатировавших приходский клир, ревнители хотели посадить послушных себе иерархов, мечтая, быть может, провести впоследствии выборность епископата, как это установилось в ХIХ в. в старообрядческой церкви. По их мнению, церковь должна была управляться и церковную реформу проводить: надо “быть собору истинному”, состоящему не из одних архиереев, но и из священников и из “в мире живущих”. Собор из одних архиереев, да еще по подбору царя с боярской думой, это “сонмище иудейское”. Исправление церковной нравственности опять-таки служило целям внутреннего укрепления церкви: с одной стороны, оно также должно было сократить эксплуататорские привычки “волков”, с другой стороны, примирить с церковью мирян. Но реформа в представлении ревнителей вовсе не должна была касаться существа веры и культа. И то и другое нуждалось не в изменениях, а лишь во внешнем упорядочении: нужно было уничтожить многогласия и нелепые опечатки в богослужебных книгах. Ревнители не хотели также посягать на некоторые местные разночтения и разногласия в чинах, образовавшиеся вековым путем в различных местностях. В Москве пели, читали и писали иконы не совсем так, как в Новгороде или в Соловках. Но и тут и там разница оправдывалась традицией, в конечном счете, восходившей к какому-либо чудотворцу или преподобному, угодившему божеству именно таким, а не иным путем. “Старая вера”, за исключением основных ее “догматов”, утвержденных Стоглавым собором, отнюдь не была чем-либо единообразным, - насколько мало было единообразия в культах, настолько же много было мелких различий в чине совершения культа. На это многообразие вовсе не думали нападать ревнители, не говоря уже о том, чтобы они могли посягнуть на “великие догматы”, установленные Стоглавым собором.
К началу 60-х годов появился и пророк-обличитель, без которого не может обойтись ни одна народная реформация. В роли такого пророка, “раба и посланника Исуса Христа”, явился уже не раз упоминавшийся протопоп Аввакум, который сам сознавал и считал себя пророком.
Аввакум был по рождению и по миросозерцанию истинным сыном крестьянской среды. Книжное просвещение дало ему известное лишнее орудие в борьбе за старую веру, но не переделало, по существу, его натуры. Он был сыном сельского священника села Григорова в Княгинском уезде бывшей Нижегородской губернии. Отец его был горький пьяница, еле перебивавшийся со дня на день в тяжком ярме сельского попа. Какими судьбами успел Аввакум познакомиться со всей почти церковной литературой, существовавшей тогда на русском языке, мы не знаем. Но эта литература уже не в силах была переделать его миросозерцание. Он никогда не мог стать и не был таким схоластиком-начетчиком, какими были большинство его коллег по кружку ревнителей. Религия была для него не ремеслом, не профессией, а живым делом. Он не считал свою обязанность исполненной, если отпел и прочел положенные по чину молитвы и песнопения и проделал все обряды: он полагал, что пастырь должен вмешиваться в жизнь практически и прежде всего обратить свою силу на борьбу с бесами.
Бесы – это прежние анимистические олицетворения всевозможных недугов и бедствий в согласии с хрестьянством Аввакум представлял себе беса не в виде злого духа христианской ангелологии, а в том же материальном виде, в каком он мыслится самым первобытным анимизмом. Только, говорил Аввакум, беса не проймешь батогом, как мужика. Боится он “святой воды да священного масла, а совершенно бежит от креста господня”. При помощи этих средств, всегда бывших под рукою, Аввакум непрестанно боролся с бесами: изгонял их из “бесноватых”, отгонял их от кур, которых бесы ослепили. Что куры, что люди – Аввакуму все равно: “молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил. Потом в лес сбродил – корыто им сделал, из чего есть, и водою покропил... куры божиим мановеняем исцелели и исправилися...”.
Конкурируя, таким образом, с колдунами, Аввакум терпел больше всего не от последних, а от бесов, борьбу с которыми он ставил задачей своей жизни. В ответ на эту борьбу “бесы адовы”, как говорит Аввакум в своем “Житии”, “обыдоша” его на каждом шагу. Бесы преследовали Аввакума в лице “начальников”, с которыми он постоянно боролся, обличая их неправду. В начале его церковной карьеры, когда он был священником в селе Лопатицы, согнал его с прихода “по научению диаволю” местный “начальник”, которому Аввакум помешал отнять дочь у матери. Также чуть не утопил его боярин Шереметев, когда Аввакум выгнал из села скоморохов и переломал их “хари” (маски). И Юрьевце “диавол научил” прихожан, которые хотели убить его за строгость. В Сибири измывался и мучил Аввакума воевода Пашков.
Конечно, бог не оставил своего верного пророка и покарал всех этих слуг диавола: лопатицкий начальник заболел, чуть не умер и спасся только обращением за помощью к Аввакуму, который якобы исцелил его. Пашков едва не утонул при переезде через реку. Не имея успеха на “общественном” фронте, бесы стали преследовать Аввакума в личной жизни. Мучили они своего гонителя больше всего по ночам, мешали ему спать игрою на домрах и гудках, терзаля и били его, мешали молиться, вышибая четки из рук. Даже и в церкви не давали покоя: двигали столом, пускали по воздуху стихари летать, пугали его мертвецом, поднимая доску у гроба и шевеля саваном. Конечно, Аввакум посрамил их. Зато у никониан в церкви им раздолье: даже с агнцем и дискосом во время великого выхода шутят. Аввакум вполне искренно верил в то, что во время сна душа его может отделяться от тела, являться людям, находящимся в беде, и спасать их. Так, его душа якобы исцелила келаря Никодима в Пафнутьевом монастыре, а от одного исцеленного бесноватого отогнала бесов, хотевших опять вселиться в него. Бог Аввакума делает чудеса не ради того, чтобы проявить свою всемогущую силу как абсолютное существо, а для того, чтобы посрамить насмехающихся над Аввакумом, как его добрый друг и приятель. В Сибири воевода Пашков “для смеху” отвел Аввакуму для рыбной ловли место на броду – “какая рыба – и лягушек нет”. Аввакум и обратился с молитвой к богу: “Не вода дает рыбу.., дай мне рыбки на безводном том месте, посрами дурака того, прослави имя твое святое, да нерекут невернни, где есть бог их”. И по молитве Аввакума “полны сети напихал бог рыбы”.
В полном соответствии с этим примитивным миросозерцанием была и догматика Аввакума. Он не был склонен к схоластическим спекуляциям. Христианские догматы преломлялись в его сознании своеобразным и вполне конкретным образом.
Он отвергает учение “никониан” о единосущной и нераздельной троице и называет эту теорию блудом. “Блудишь ты”, пишет он Федору-диакону, что троица “несекомо есть и нераздельно лицо коеждо друг от друга”. “Несекомую секи, небось, по равенству едино на три существа или естества”, – и тогда окажется, что, не спрятався, сидят три царя небесные, как это доказывает, по мнению Аввакума, и явление Аврааму бога в виде трех ангелов, а не одного. Иконописцы так и изображали троицу у дуба Мамврийского.