Суплика Лыщинского, брестского подсудка, поданная его величеству королю из виленской тюрьмы в 1688 г.
«Я, правоверный католик, верующий в единого в св. троице господа бога, воздающий хвалу своему создателю и верный подданный короля, наместника царя царей, господствующего над нами счастливо по его милости, помещик брестского воеводства, ныне ложно из ненависти обвиненный, как неверующий в бога нечестивым человеком, который сам подлыми поступками отрекается от бога. Он измышляет, будто я находился в таком заблуждении отказа от веры, которого не могли допустить ни моя совесть, ни воля, ни ум (ибо я никогда не лишался ума). Здравый рассудок каждого человека возмущается и тревожится, допуская и, более того, позволяя себе высказать мысль о том, что нет бога. Какое существо может отрицать создателя? Как выступать против бытия того, благодаря которому вообще мы существуем, живем и сознаем себя? Поистине безумец сказал в своем сердце: нет бога! Но, видно, [и он сказал], сомневаясь в этом, ибо невозможно осмелиться высказать такое мнение без какого-то естественного отвращения, без боязни бога в глубине сердца. Я признаю, конечно, свой проступок в том, что осмелился писать о недоступной мне области, которая превысила мое понимание, ибо то, что является божественным, следует, скорее, покорно почитать, а не исследовать. Но я писал не прямо против бога, а лишь о боге; мои недруги объяснили это в худшем смысле и, многое извратив, представили как атеизм. Из-за этих писаний, которые будто были полностью моими, я был лишен чести и имущества. Невозможно, однако, чтобы эти мои писания полностью не были извращены, ибо замечания, которые я делал частным образом для себя и для представления какому-либо теологу, не являются ни правилами, ни догмами, ни исповеданием, а лишь обыкновенным спором. В нем я излагал с набожной целью причины, сомнения и доводы против аргументов теолога, представляя как бы на сцене тех, кто сомневается в боге, споря с теми, кто выступал против атеистов. Это, однако, не мои мнения и сомнения, а тех, которые иногда осмеливаются усомниться в господе боге. Я высказывался не от себя, а от их имени, высказывая их мнение, но без своего согласия, без всякого сомнения в уме своем о господе боге, без всякого одобрения. Излагая аргументы тех, кто впал в сомнение, я не выступал против бога, а лишь против доводов теолога, которыми он пользовался для доказательства существования бога. Таким образом, в моих писаниях обыкновенное рассуждение, а не (сохрани господь!) отрицание существования бога. Я спорил против вышеприведенных доказательств, а не против существования господа бога, ибо предполагал (но не выражал с этим согласия), что доводы этого теолога о возможности доказательства существования бога недостаточны и поэтому они не свидетельствуют ясно, что можно доказать существование бога. Но из этого не следует, что бога нет, ибо есть и могут быть найдены иные доводы, которые ясно и достоверно доказывают существование бога. Сам мир показывает здравому разуму своего творца и дает основания в откровении для веры в него. Таковы мои рассуждения, добрая мысль и благочестивые намерения и невозможно, чтобы они не были извращены и объяснены в превратном смысле подавшим на меня жалобу доносчиком о том, будто я восставал против бога и, движимый безбожным стремлением, высказывал сомнения. Я, находясь дома, ни о чем не зная, обвиненный без оповещения, без доказательств был схвачен, ограблен и посажен в тюрьму, и я тем более несчастный узник, что невиновен. Потому подаю эту покорнейшую просьбу королевскому величеству, молю о милосердии и снисхождении, которым господь бог ваше величество украсил, чтобы меня ты, как милостивый пан, не отдал под суд только одному духовному суду, собранию епископов, которые, как говорят, судят только по канонам, в общем порядке, но чтобы меня, вы, ваше королевское величество, сами судили, если есть за что, на сейме, или по крайней мере на полном собрании совета сената, в котором заседали бы светские сенаторы. Суди меня, государь! И выяви мое преступление, освободи меня от человека нечестного и предательского, так как я уповаю на господа бога; там моя невиновность будет доказана, будет выяснена моя вера в бога перед лицом справедливых свидетелей, которые дадут правильные показания о моей жизни и нравах, не извращенные пристрастием, не разжигаемые клеветническим доносом. Падаю лиц с мольбой о вашей защите, чтобы вы, покрыв меня щитом светлейшего и святейшего величия, позволили предать меня более снисходительному милосердному суду, на котором я мог бы снять с себя столь отвратительное обвинение и облачиться в свою невинность. Я умоляю вас о снисхождении и взываю к вашему величеству, моему милостивому государю, с рыданием и стенанием. Вашего королевского величества наиболее отверженный и несчастный, из свободного ставший узником, подданный Казимир Лыщинский».
26 февраля после того, как стороны снова предстали перед судом и все же ничего не могли решить, начал, наконец, говорить сам обвиняемый заплетающимся языком и в состоянии большого испуга; он был как бы глухой, который ничего не слышит и которому ничего неизвестно; и все же это его не оправдало; его адвокат привел различные доводы для его оправдания, хотя он сам мог бы сделать это лучше. «Если бы ему была оказана милость, - говорил Лыщинский - чтобы он мог в заключении в церкви составить письменно свою защиту, то он ясно доказал бы, что совсем не виновен, если его все же признают виновным, то он одновременно просит, чтобы суровость правосудия была смягчена добротой. Известно, что те, которые умирают естественной смертью на смертном одре, подвергаются различным искушениям; когда же ему по воле божьей будет вынесен суровый приговор, то он сомневается, сможет ли противостоять приступающим к нему искушениям; ведь тем, которые были приговорены к медлительной смерти, муки сокращались удушением, и только после этого их сжигали».
После того как он этими словами закончил свою речь, начали собирать голоса господ сенаторов; однако в тот день голоса подали только господа епископы. Среди последних было особо примечательно то, что познанский епископ добавил об обвиняемом, будто он высказался против самого себя, почувствовав угрызения совести из-за искушений плоти. Чтобы освободиться от первого и без страха встретить последнее, он не мог придумать более удобного средства, как приобщиться в глубине души к тому, что управляет и напутствует совесть.
28 февраля до поздней ночи собирали голоса светских сенаторов и послов. Все сошлись на том, что обвиняемый должен поплатиться жизнью путем сожжения. Некоторые увеличивали наказание предварительным сожжением руки, другие желали облегчить наказание снятием головы; немногие считали, что он должен быть приговорен к пожизненному заключению. Один полагал, что следует дело отправить в Рим. Король вынес решение, чтобы доносчик вместе с шестью другими свидетелями принес присягу в том, что он привлек обвиняемого суду не злоумышленно; что он у него не нашел больше никаких писаний, кроме приведенных, и ничего не утаил такого, что могло бы послужить для его защиты. Остальное было принято для дальнейшего обсуждения.
9 марта обвинитель Лыщинского с шестью свидетелями принес такую присягу против обвиняемого атеиста.
10 марта Лыщинский в Фарном костеле покаялся в своих заблуждениях. Предварительно лифляндский епископ произнес трогательную проповедь, тогда как Лыщинский на построенном для этого помосте стоял коленопреклонный перед алтарем. После проповеди господин епископ сел перед ним на стул, стоящий же при этом духовник читал покаяние, которое обвиняемый, заливаясь слезами, повторял вслед за ним. Затем господин епископ дал ему отпущение грехов, прибегнув к легкому бичеванию. Далее епископ сошел с помоста, а атеист оставался там еще некоторое время и, обратившись к народу, призывал бога, короля, сенат и всю республику [оказать ему] милость и милосердие. Когда он закончил свою речь, церемония завершялась торжественным шествием, на котором присутствовала королева с принцами и принцессами.
28 марта по делу обвиняемого атеиста литовским гофмаршалом был опубликован приговор следующего содержания. Лыщинский должен быть вывезен из города и сожжен на костре вместе со своими произведениями в руках. Имущество его будет конфисковано, дом, в котором жил, разрушен и место оставлено пустырем на вечные времена.