Моральный облик приходского духовенства не более соответствовал высокому званию священнослужителя и ожиданиям паствы. Например в г. Пскове в конце века только несколько человек, принадлежащих к числу служителей церкви, вызывали нарекания начальства своим чрезмерным пристрастием к алкоголю.[452]Само употребление спиртного представителями сословия не считалось чем-то необычным и предосудительным. Принимая гостей, полагалось выпить с ними вина. Причем те священники, чьи дневники дошли до наших дней, даже скрупулезно записывают число выпитых ими самими и поданых гостям рюмок.[453]Среди списка прочтенных книг протоирей полагал вполне приличным отметить, что в тот день он был занят «двоением водки» через старые лимоны и сосновые шишки.[454]Водка вполне могла фигурировать в виде «подарка консисторским».[455]Наиболее склонные к самоанализу представители сословия и рады были бы избавиться от подобного времяпровождения, давали себе зароки не пить, но обстоятельства оказывались сильнее их. Сама окружающая их среда побуждала отказываться, в конце концов, от благих намерений. Протопоп Федор Карпинский прекрасно понимал, что употребление алкоголя портит его отношения с супругой и роняет достоинство в глазах мирян. Его дневник содержит такие замечания как «тут выпил я не могши отвязаться... и сделался пьян», «опять вдарился в пьянство, а все перестать хочешь, видно горбатого могила исправит», «когда думаешь отдохнуть от пития, а к питию случай тут был».[456]Архиепископ Иннокентий в своем «Наставлении» призывал священников к трезвенному житию, и, понимая причины нарушения этого предписания, запрещал им долго задерживаться на пирах, посещать питейные дома.[457]Епархиальным начальством наказывалось не само пьянство, а связанные с ним поступки, которые роняли авторитет сана и тем мешали духовенству выполнять его религиозную функцию. Помимо многочисленных случаев мелкого хулиганства, зафиксированных в журналах заседаний консистории, питие спиртных напитков могло иметь гораздо более серьезные последствия. В 1794 г. священник Погостицкого погоста Семен Иванов, будучи пьян, пришел ночью в церковь, где услышал «невидимый глас», требующий от него заставить прихожан отказаться от выращивания картофеля. В результате священник потребовал у своих прихожан, чтобы они более не сажали картофель, а уже посаженный вырывали. В случае непослушания Семен Иванов обещал страшный град, который погубит весь урожай хлеба. Слухи о грозящем урожаю граде распространились на несколько волостей, и только своевременное вмешательство земского исправника Пушкарева не дало распространиться этому «неподобному для человеческих умов произречению» на весь Печорский округ. Для самого священника итог дела был весьма неблагоприятен. По решению архиерея его лишили сана и на некоторое время отправили в монастырь подальше от его прихода.[458]
Архиепископ Иннокентий в «Наставлении» требовал от священнослужителей безупречного поведения. Сам пастырь должен был быть кротким, трезвенным и ко всему снисходительным. Ему следовало наблюдать за тем, чтобы домочадцы воздерживались от песен, плясок, сквернословия, ссор и драк, а также читать им «богодухновенные» книги. Таким образом, жизнь священника и его семейства должна была, по мысли архиерея, служить примером к подражанию для прихожан.[459]На деле вражда священнослужителей могла принять такую неприличную форму, что надолго запоминалась пастве. Примером такого поведения лиц духовного сана являются события, происходившие в погосте Бежаницы в 1786-1791 гг. Дело началось с жалобы священника Василия Иванова на пономаря Ивана Филиппова, который якобы халатно относился к своим обязанностям и нагрубил священнику. Дальнейшая ссора между священниками с одной стороны и братьями пономарем Иваном и диаконом Ефимом с другой привела к тому, что священники стали удерживать у себя доходы диакона, избили его престарелого отца. Год спустя диакон вновь пожаловался в духовное правление на священников, избивших его брата Михаила и мать в доме священника Василия Иванова. В 1791 г. священник Василий Иванов обвинил пономаря Ивана в краже денег и ржи из его амбара.[460]Причетники псковской церкви Успения с Пароменья устроили драку прямо в церкви, пролив кровь в храме на глазах у прихожанок, принадлежащих к дворянскому и мещанскому сословиям.[461]Среди множества ссор между представителями духовного сословия имевшими место в псковской епархии особо примечателен раздор между монахом Святогорского монастыря Амвросием и дьячком церкви из подмонастырской слободы Алексеем Ивановым. Повод к ссоре, произошедшей в избе дьячка, остается неясным. В результате возникших между монахом и дьячком разногласий они подрались, а дьячок еще и «бранил монаха поматерно». Монах Амвросий донес настоятелю монастыря, что пьяный дьячок якобы назвал себя царем и повелителем. Этого показания оказалось достаточно для заведения Псковским наместническим правлением секретного дела. На допросах дьячок признался во всех неблаговидных поступках за исключением своих «политических» речей, ссылаясь на их бытовое значение. Остается только предположить, что монах и в самом деле из чувства мести переиначил слова дьячка, о том, что он «дому своему царь и повелитель».[462]
Неправильно было бы утверждать, что духовенство выделялось среди других сословий какими-либо пороками. Пороки духовенства были такими же, как у многих прихожан. Пьянство, рукоприкладство, несдержанность в словах и прочие неблаговидные поступки были характерны и для пастырей и для паствы. Вполне справедливо замечание Б. Семевского, что «в этом отношении, при одинаковом материальном положении и одинаковой среде, не могло быть почти никаких различий».[463]К первой половине XIX в. священнослужителя можно было узнать даже в гражданском платье по речам, манерам и внешности.[464] Но эти признаки поверхностны и свидетельствуют лишь о высокой степени ролевой идентификации представителей сословия. Существующая на практике и закрепленная юридически замкнутость сословия уменьшала вероятность посвящения в духовный сан имеющего склонность к пастырскому труду человека, одновременно увеличивая долю случайных людей, оказавшихся на священническом месте из соображений материального характера. Прихожане не могли не понимать истинных мотивов кандидата на пост священника в их приходах, но повлиять на его назначение не имели возможности.[465]Следовательно, священнослужитель мог восприниматься не как достойный уважения за свой выбор жизненного пути служитель культа, а как человек не нашедший лучшего способа зарабатывать свой хлеб.
Немало вреда отношениям между паствой и клиром приносили вопросы экономического характера. Скудно обеспеченному служителю церкви трудно было презреть все материальное, особенно если не чувствуя настоящего призвания, он вступил на место отца только, чтобы как-нибудь прокормить многочисленную родню. В тех епархиях, где прихожане еще могли оказывать влияние на выбор служителей церкви, явно просматривается их руководство чисто практическими соображениями. В Олонецкой епархии прихожане, выбирая клириков, заботились, прежде всего, об отсутствии между ними родственных отношений, поскольку представители одного семейства при возникновении экономических споров с прихожанами проявляли большую сплоченность и упорство. Ссоры между духовенством и прихожанами чаще всего возникали по экономическим вопросам. Способы борьбы с неугодными служителями церкви так же обычно выбирались экономические: запрещали ходить в лес за грибами и ягодами, рубить дрова и строевой лес, пускать скот с общим стадом.[466] Экономические споры с прихожанами неизбежно возникали при любой попытке светских властей решить за их счет проблему материального обеспечения причта. В 80-х гг. XVIII в. в Псковской епархии произошло наделение церквей пашенной землей и сенными покосами в ходе генерального межевания. В прилегающих к Пскову уездах крестьяне традиционно давали духовенству ругу хлебом, компенсируя им скудость церковных земельных наделов. В результате проведенного межевания некоторые церкви получили существенную прибавку пахотной земли. Прихожане в нескольких погостах отказались признавать за клиром отторгнутые у них земли и, как показывает пример погоста Тайлова Печерского уезда, были косвенно поддержаны местными светскими властями. Крестьяне не допустили священнослужителей к пользованию землей и в результате возникшего конфликта отказались платить прежнюю ругу. Причем, сделали это в 1793 г. «по заказу той Тайловской волости старосты и по приказу печерского заседателя дворянского Ишкина».[467]
Ситуацию только усугубил «непрактичный» закон 1797 г. «Об обработке церковных земель прихожанами», добавивший «затруднений и недоумений в церковных делах».[468] Закон предписывал положенные каждой церкви 33 десятины земли отдать в пользование прихожанам, получая с тех обговоренную плату, сообразную со справочными ценами на хлеб. Оставшиеся земли духовенство могло сдавать в наймы. Вводился прямой запрет на обработку земли служителями церкви, «яко дело с саном их не совместно». Контроль за своевременной и полной выплатой прихожанами руги отныне, волей законодателя, отдавался губернскому начальству и земской полиции.Однако, как свидетельствовали доношения епархиальных архиереев Синоду, губернские власти либо тормозили исполнение невыгодного для помещиков закона, либо, прибегая к угрозам в адрес священнослужителей, заставляли их соглашаться на получение небольших сумм на оплату труда батраков. Не имея достаточно средств нанять батраков служители церкви обрабатывали землю по прежнему сами.[469]Подобная неопределенность с доходами духовенства во многих сохранялась и в 1800 г.[470]В Псковской епархии споры вокруг порядка обработки земли прихожанами продолжались по меньшей мере до 1799 г.[471]Существовавшее до закона 1797 г. положение вещей, без сомнения, не лучшим образом влияло на авторитет клира среди прихожан. Занятие физическим трудом, «отвлекая духовное лицо от исполнения его прямых духовных обязанностей, вместе с тем унижало его, делая пастыря ничем не отличавшимся в средствах жизни от простолюдина, то есть так же обезличенным...»[472]Однако, попытка избавить духовенство от повседневного физического труда, отвлекающего от основных обязанностей, была фактически провалена на местах и не была возобновлена Александром I. Ее единственным следствием стало возникновение нового повода для отрицательного отношения паствы к клиру.