1 См. главы четвертую, пятую и шестую.
В сущности говоря, верующий и не думает совсем о "по-моему", он просто живет (как ему кажется!) в плане Предмета; и вспоминает о своем "по-моему" только тогда, когда наталкивается на другое, несогласное с ним "по-моему" или на прямой запрет. Верующий верует, чаще всего забывая о том, что это только он "так" верует; он верует так, как если бы в религии совсем и не было никакого "по-моему". Это значит, что он настолько погружается восприятием, чувством и воображением в то, что ему кажется Предметом, что он совсем и не замечает своего содержания: забывает о нем; смотрит в него так, как если бы это был сам Предмет; и часто бывает шокирован, когда другие напоминают, что он имеет дело, прежде всего, со своим субъективным религиозным содержанием, которое, может быть, совсем не соответствует Предмету. Религиозно-верующему кажется противоестественным воспринимать воруемое не как предметное обстояние, а как субъективно признаваемое им "содержание"; признать же, что исповедуемое им религиозное "содержание" – не предметно, или что оно есть всего-навсего его личное "представление",1 он совсем не мог бы: это значило бы перестать верить, или же заменить веруемое содержание другим.
1 Строго говоря, не "представление", а "представление в представлении".
Различие между "содержанием" и "предметом" как бы дремлет в душе религиозно-верующего: ибо он принимает свое содержание за самый Предмет. Он уверен, что он имеет дело не просто с "воображенным и восчувствованным им богом", но с самим, подлинно сущим Богом. Это дремотное состояние придает вере ту наивность, без которой многие вообще не представляют себе религиозную веру. Об одном славном художнике эпохи Возрождения рассказывают, что он изобразил на своей картине виноград так правдоподобно, что птицы прилетали, пытались клевать его и улетали, разочарованные: они не умели отличить воображаемых и изображенных ягод от подлинно-сущего винограда. Подобное этому, думают иные, должно происходить в каждой религиозно-верующей душе, представляющей себе свое веруемое содержание столь художественно-наглядно и столь наивно-реалистически, "проективно",1 что самая идея его возможной непредметности не возникает в сознании и не приемлется душой.
1 От слова "проекция", которое означает "ввержение" субъективного в состав объективно-сущих предметов.
Но именно это наивно-дремотное состояние, столь легко вовлекающее легковерных людей в суеверия, влечет за собой серьезную и в истории религий классическую опасность: у людей отпадает самое допущение того, что их верование может быть непредметным, неверным, химерическим, или даже просто погибельным (дьяволопоклонство). "Вера", рождаемая столь часто из страха или вожделения, – дает личной душе "удовлетворение" независимо от своей предметности. Веруемое содержание переживается как предметное, – без всяких ограничений, удостоверений и сомнений. Возможность религиозной ошибки или выдумки исчезает с горизонта личной души. С тем вместе угасает и воля к предметности верования, а веруемое содержание приобретает независимость от Предмета. Человек, по-видимому, начинает с того, что забывает о себе и о своем содержании, а кончает тем, что забывает о Предмете. Он верит – то в страшное, то в успокоительное, то в "правдоподобное", то в блаженное, то в выгодное, то в полезное, то в сулящее власть, то в "спасительное", то в пагубное, то в "авторитетно засвидетельствованное", и все сие – помимо сущего Бога и помимо живого опытного, несомнительного, реального отношения к Нему. Человек заполняет свою духовную автономию непредметно, и религиозный опыт, давая ему полуправду, недоправду или неправду, вступает на путь духовного вырождения.
Верное разрешение вопроса было бы таково: "по-моему, А есть В, и я в это верую, именно потому, что А на самом деле есть В". Иными словами: "верую, что Христос есть Сын Божий, ибо вот, вижу Его на самом деле таким, каким показует Его Евангелие, и узнаю в Нем моим созерцающим сердцем истинного Сына Божия". Это разрешение вопроса подменяется другим: "по-моему, А есть В, я в это верю, значит оно и на самом деле есть В". Иными словами: "говорят, что, если в доме разбивается зеркало, то кто-нибудь из семьи должен скоро умереть, боюсь ("по-моему"), что это так и есть на самом деле; и вот сижу и трепещу, как бы кто из нас не умер".
Начинается нечто противо-естественное: всуе-веруемое содержание не повинуется Предмету; напротив, Предмет воображается таким, каково мое всуе-веруемое содержание. Не Бог открывается человеку; а человек выдумывает себе своего "бога". Не Солнце светит человеку, а человек выдумывает себе свое "душевно-карманное" освещение. Или, иначе выражаясь: человек воображает, будто солнце вращается вокруг самодовлеющей земли... И религиозный опыт как бы возвращается от смирения Коперника к наивной гордыне Птоломея. "Мнимое" в религиозном мнении становится независимым и верховным по отношению к Предмету. Фантасма1 заступает и заменяет предметное обстояние. Из-за "пугающего" или "вожделенного" человек уже не видит Бога и не ищет Его: с него достаточно своего собственного "испуга" или "вожделения"; и религиозный опыт приближается к сказке, к бреду, к суеверию...
1 Т.е. сфантазированное в акте воображения.
Человек, по-видимому, забывший из-за "Предмета" о своем "содержании" и о его удостоверении, в действительности настолько поглощается своим неудостоверенным содержанием, что совсем не вспоминает о Предмете и утрачивает волю к предметности своего религиозного опыта. Религию заменяет наивно-художественно-воспринимаемая поэзия образов (мифология). И легко понять, что эта поэзия рано или поздно вызывает к жизни предметную критику, от воздействия которой она распадается – если не художественно, то религиозно. Сколь бы поэтичен ни был мир богов в Ригведе, у Гомера или у Овидия, религиозно он должен был погибнуть потому, что он слагался из религиозно-наивных, непредметных содержаний. Когда в человечестве сложился более духовный акт с более глубокой и религиозно-строгой предметной интенцией, тогда религиозное созерцание обособилось от поэтического творчества и развенчанные содержания фантазии отошли в область искусства. "Олимп" перестал быть предметным жилищем богов и стал поэтическим символом прошлого.
В развитии человеческой личности, так же как и в развитии целых народов, наступает однажды критический миг, когда вера постигает, что она не только не обязана принимать все "на веру", но что она не имеет права на легковерие. В глубине человеческой души просыпается чувство ответственности за свою веру и за свое воруемое, а также воля к духовно достойной вере и к предметности веруемых содержаний. Человек начинает понимать, что он должен добиваться верного религиозного акта и верного религиозного содержания; что он призван свободно и духовно строить свой религиозный опыт и что в этом состоит одна из высших и прекраснейших задач человеческого духа вообще. Напрасно приверженцы прежнего акта и религиозной гетерономии пугают его "рационализмом", разрушением всякой религии и неизбежным, ожидающим его безбожием; напрасно они пытаются изобразить дело так, что религия возможна только при условии личной пассивности и покорности, слепого легковерия и отсутствия самостоятельного богосозерцания. В действительности отказ от слепого легковерия призван не разрушить религиозный опыт, а оживить его, углубить его и сделать его подлинно-предметным. Чувство ответственности за свой акт и за свое содержание пробуждается в человеке не для того, чтобы убить его акт и опустошить его душу от веруемых содержаний, но для того, чтобы религиозность освободилась от пустоверия, перестала быть инстинктивным состоянием (страха или вожделения), в которое человек беспомощно повергается, а стала духовным деланием, требующим особой культуры акта и содержания. Отказ от легковерия, "страховерия", "случайноверия" и "заразоверия" должен повести человека не в безбожие, а на путь новой веры. Так это и было в эпоху крушения язычества и распространения Христианства.
Подлинный религиозный опыт не может быть безразличен к предметности своего содержания. Религиозный акт есть духовный акт: он хочет правды о Боге. Если он еще не достоин ее, то он есть воля к Предмету, жажда Его, порыв к Нему, неистощающееся активное усилие в борьбе за Него; если же он достиг этой правды о Боге, то он становится восприятием Предмета, Его переживанием. Его созерцанием, Его усвоением, радованием Ему, осуществлением Его гласа и ритма в жизни. В действительности же религиозный акт есть всегда и то, и другое одновременно.
Без этой воли к Предмету, без этой сосредоточенности на нем религиозный акт бессмыслен; именно эта направленность духа к Богу, именно эта воля к Предмету отличает религию от бреда, сновидения, игры, сказки, мифа и суеверия. Религиозность имеет свой особый критерий в отличие от всех подобных сфер, то и дело смешивающихся с религией и пытающихся заменить ее; этот критерий можно выразить так: соответствие воруемого содержания – Божественному Откровению, гласу религиозного Предмета о самом себе.
Этот критерий не совпадает с критерием искусства: с художественным совершенством.1 Воображенное и изображенное содержание может удовлетворять всем требованиям художественности, но это совсем не обеспечит его религиозной предметности (срв. "Метаморфозы" Овидия). Художественно рассказанный или живописно воспроизведенный миф может быть поучителен, трогателен в нравственном отношении, политически полезен – но религиозно неоснователен и не состоятелен.