3
Есть еще великое множество таких вопросов, которые не должны исчезать с сердечного горизонта. Я говорю – "с сердечного", ибо ставить их надо не просто отвлеченной мыслью, а живым сердечно-совестным и совестно-религиозным созерцанием. Сами по себе эти вопросы имеют философическую природу. Однако и в теоретической философии они разрешались плодотворно только тогда, когда они ставились живой совестью и притом в свете религиозного созерцания. Ничто так не вредит и не вредило философии, как рассудочно-отвлеченное резонирование о священных вопросах жизни и релятивистическое (т.е. в сущности беспринципное) "конструирование" (логическое выдумывание) ответов. Такая "философия" всегда оставалась мнимой и создавала одну пошлость.1
1 См. мою книгу "Религиозный смысл философии".
1. Здесь же дело не в теории, а в вовлечении живого человека, – себя самого и своего жизненного опыта, своей духовной субстанции, – в созерцание и в разрешение вопросов. Чем решительнее этот подход, тем лучше: вопрос не о другом, не о других, не о "людях" и не "вообще", а обо мне самом. Чем сильнее у созерцающего это своеобразное чувство "моя дальнейшая жизнь сложится иначе, в зависимости от того, каков будет ответ на этот вопрос", – тем вернее, тем значительнее искание, тем плодотворнее катарсис. Это недооценивал, например, Владимир Соловьев, когда писал в предисловии к "Оправданию Добра": "за время писания этой книги я иногда (!) испытывал от нее нравственную пользу". В процесс религиозного катарсиса жизненное "философствование" будет всегда приносить величайшую пользу, если будет идти из сердечно-совестной сферы самого вопрошающего.
2. Второе условие плодотворности состоит в том, чтобы спрашивающий и ищущий не выходил из Божьего луча. Это означает, что надо искать в разрешении всех подобных вопросов – не деловую целесообразность, не пользу, не житейский успех, не умственный эффект и тем более не парадоксальную (увы, всем столь импонирующую!) "оригинальность", а совестно-религиозную верность, сколь бы "общеизвестным" или даже "банальным" ни казался ее голос.
Надо искать, согласно Евангельскому завету, совершенства, всегда вопрошая: "какой исход) какой ответ я мог бы защищать перед лицом Божиим?" Духовные огни отзываются на искренний религиозный зов.
Только воля к совершенству дает человеку ту философическую "разрыв-траву", которая отпирает все замки и раскрывает все предметы. Кто хочет совершать свой жизненный катарсис, тот не должен, вопрошая, выходить из Божьего луча. Цель этого делания: прорваться к свету. Критерий: совершенство, завещанное Евангелием. Признаки верного пути: свет из предмета, огонь в сердце.
3. Третье правило, обеспечивающее плодотворность такого искания, состоит в том, чтобы не отдавать его на жертву праздным и пошлым разговорам. Религиозный катарсис есть дело духовно-интимное и требует от взыскующего целомудренной замкнутости. Не следует все сейчас же выговаривать. С одной стороны, слово слишком часто "рационализирует" и "банализирует" духовное обстояние. Находить живые, "точные" (по выражению Пушкина!), глубокие и трепетные слова дано не каждому. Затасканные слова теряют духовную глубину.
Неточные слова искажают утонченные содержания, фальшивые слова способны увести на ложные и пошлые пути. С другой стороны, есть множество людей, общение с которыми на глубокие и интимные темы профанирует жизнь духа: они не видят главного, живут не из главного и берут не по главному; они способны врываться с пошлыми замечаниями или перескакивать на пошлые темы в те минуты, когда собеседник трепетно и вдохновенно созерцает духовные обстояния; они могут вызвать этим в душе стыд за свое духовное обнажение и даже временное отвращение к духовному деланию вообще... Основные законы религиозного опыта – субъективность, одиночество, автономность и непосредственность – не терпят грубого попрания и напоминают о себе почти на каждом шагу.
Вообще не следует представлять себе все перечисленные и другие им подобные "вопросы" как словесно формулированные и рассудочно оформленные "фразы". Тютчев прав: "мысль изреченная есть ложь...". Здесь достаточно простого религиозно-интенционального обращения ко всякому жизненному содержанию. Так, как если бы каждое из них было повинно раскрыть себя: "откуда ты? что ты можешь сказать мне главного и о главном? куда идешь? куда зовешь? где Божий луч твой?". Или еще проще и короче: это один только испытующий взгляд, спрашивающий и требующий "света Божьего"! Взгляда довольно, но он должен быть духовно зовущим, требующим, религиозно-уверенным и властным. Это должен быть взгляд сердечного созерцания и волевой мысли. Не надо все выговаривать: выговоренное начинает иногда казаться неверным или преувеличенным, – и расхолаживает. Здесь не должно быть преувеличения и аффектации: иначе все искание может показаться "педантизмом" или "ханжеством", – и вызвать в самом ищущем порыв юмора или отвращения. И тем не менее этот "испытующий взгляд" никогда не должен покидать душу; это есть основной катартический вопрос, задаваемый как бы "духовным привратником души"; он постоянно необходим каждому из нас, – ибо он осуществляет контроль над пошлостью и ведет нас к "огням жизни".
4
Каждый из нас призван к тому, чтобы самодеятельно искать и находить в своей жизни ее сокровенные огни и укреплять ими свой дух.
Это входит в ткань религиозной жизни: чем больше самодеятельности в процессе религиозного катарсиса, тем полнее и цельнее он будет.
Каждый из нас должен самостоятельно отвечать на соответствующие вопросы жизни, превращая свое жизнесозерцание и миросозерцание в Богосозерцание. Чужие ответы слишком часто остаются "теоретическими", неприемлются сердцем и не строят духа.
Поэтому нет необходимости давать здесь систему ответов на поставленные выше (в виде примера) вопросы жизнесозерцания: эти ответы всегда могут показаться кому-нибудь и не удовлетворительными, и не убедительными.1 Но для того, чтобы пояснить учение о религиозном катарсисе и об огнях жизни, чтобы не предлагать отвлеченной теории там, где необходимы живые и содержательные указания, я попытаюсь сейчас же дать несколько примерных ответов.
1 Попытку дать ряд таких ответов я сделал в трех книгах, постепенно восходящих от простого к сложному: "Ich schaue ins Leben", "Das verschollene Негz", "Blick in die Ferne".
Чему учит меня бессонница?
Она наглядно удостоверяет меня, что наш человеческий произвол имеет свои пределы, ибо сон наступает "сам собою" (по выражению Аристотеля "δίαύτοϋ") и не повинуется приказу. Мы живем пронизанные таинственной сетью природных законов, к которым надо прислушиваться, чтобы верно внимать их сокровенной разумности.
Откуда она, эта разумность? Как вступить мне в ее целебные воды? В долгие часы ночного одиночества, покинутый всеми, я дивуюсь на эту Богом созданную таинственную разумность и учусь доверяться ей и предстоять ее Творцу. Бессонница дает мне одиночество; а к Богу можно прийти только оставшись с Ним наедине. Она открывает мне мою беспомощность; а ее необходимо испытать всякому, чтобы узнать, откуда может прийти истинная помощь. Она заставляет меня испытать, что есть тайна сна и благословение сна; а тайна и благословение суть пути, ведущие к Богу. Лучами духа я освещаю всю свою жизнь и слышу, как освобождается во мне голос моей совести; а голос совести есть сразу зов Бога и моя молитва к Нему. И так все завершается молитвой. Так я хотел бы уснуть и в час смерти. Господи! Благодарю Тебя за эти дары бессонной ночи! Ибо Твой свет светил мне в этой земной тьме!
Что значит эта "скука", переходящая в "тоску" и в безысходное томление?
Мной овладевает безрадостность, мертвое безразличие ко всему, душевная подавленность, духовное бессилие. Мне все не мило, я ничего и никого не люблю. Словно иссякла во мне сила любви, дар видения, способность радования. Мир ли оскудел со всем своим богатством, во всех своих тайнах и глубинах, со всей своей красотой? Нет, это я оскудел: не говорит моя любознательность, не поет мое сердце, не мечтают мои желания. Это означает, что счастье наше – в любви, и что тоска – от ее угасания. Почему же она угасла во мне? Не потому ли, что я плохо и безмерно любил недостойное? Значит необходимо искусство любви, верный выбор предмета, любовь из главного (она не иссякает!), любовь по главному (она разгорается все сильнее!), любовь к главному (она не разочаровывает!). И если сейчас нет во мне всего этого, то я терпеливо пережду мою тоску и попытаюсь пробудить мою любовь состраданием и добротой.
Чему учит меня моя бедность?
Это школа – суровая, школа унижений: всем кажется, будто бедный – "хуже" других, "недостойнее" других и именно потому осужден жить без "радостей". И вот, человек не должен желать богатства, пока не победит этих унижений, т.е. пока не убедится в их мнимости.
Чтобы убедиться, что он не "хуже" других, бедный человек должен найти настоящий критерий добра и зла, и утвердить свое сердце и свою волю в добре; этим он победит первое искушение бедности. Чтобы убедиться, что бедность и богатство не определяют ценности человека, бедный должен утвердить в себе чувство собственного духовного достоинства и тем победить второе искушение бедности. Затем он должен убедиться в том, что богатство не обеспечивает человеку ни любви, ни счастья, ни радости. Истинные источники радости доступны и бедному, и к этим источникам радости он должен найти верный путь, побеждая этим третье искушение бедности. И тогда его сердце станет неспособным к зависти, из которой родится всяческая злоба, пошлость и революционность; тогда он утвердится в доброте сердца и в свободе духа, и победит четвертое искушение бедности. Этим он духовно созреет к богатству и всякое имущество станет для него орудием свободы, доброты, любви и духа. Вот для чего нашему поколению послана нищета... Господи! Благодарю тебя за эту дивную школу бедности! Она научила меня духовной свободе от земных "благ"...