А.Шустиков из Кадниковского уезда Вологодской губернии [Шустиков, с. 9].
Традиционную систему регулирования собственности на лес и его богатства условно можно разделить на две части.
Первая связана с поземельными отношениями крестьян Русского Севера, где лес при существующей лесопольной системе земледелия составлял запасной фонд для пополнения недостатка в пахотных землях путем расчистки лесов. В этом случае лес, как и пахотная земля в целом, входил в общую систему землепользования и становился собственностью в соответствии с вложенным в него трудом. Это же касалось лесных сенных покосов и выгонов, а позже — участков для лесных порубок. Таким образом, в основе правовой мотивации хозяйственной деятельности и поведения севернорусского крестьянства лежало представление о труде как мере собственности на все природные ресурсы территории. А. Я. Ефименко отмечала, что право собственности на природные ресурсы, прежде всего землю, в севернорусском обычном праве определялось мерой вложенного в освоение данного ресурса труда [Ефименко А., 1882, с. 52]. На это же указывал и корреспондент «Отечественных записок», который, характеризуя общину Олонецкой губернии, писал: «Общинная земля при ее небольшом количестве и малой, вдобавок клочковатой обработке, при обилии озер и болот стоит очень недорого. Стоят только те клочки, которые обработаны. Стоит, стало быть, труд» [А-л. Л-ш, с. 226]. Иными словами, понятие собственности на природные ресурсы в традиционном правосознании населения Русского Севера служило своеобразной мерой интенсивности взаимоотношений человека и природы и зависело как от этнических процессов (колонизация, миграция), так и от природно-ресурсного потенциала осваиваемых территорий. Во всяком случае, достаточно детально разработанные внутри системы обычного права Русского Севера нормы лесопользования базировались именно на возможностях природно-ресурсного потенциала территории, каждого из ее микроареалов. Эти нормы нашли свое отражение в размере наделов, лесных и рыбных угодий, системе переделов и распределения получаемых доходов, особенностях метрических систем, способах организации трудовой деятельности и пр.
Вторая часть представлений о собственности на лес базировалась на фундаментальном мировоззренческом представлении, что «земля (в том числе и лес. — И. Б.) и вода — Божьи». Анализ материала позволяет говорить, что мировоззренческую основу традиционного природопользования составляли импульсы дохристианского происхождения (культ земли и воды), подвергшиеся, однако, значительной перекодировке внутри православной культурной модели. Интересно, что некоторые исследователи связывали возникновение этих представлений с особенностями природно-ресурсного потенциала территорий. Так, корреспондент «Отечественных записок» полагал, что при существующем в Олонецкой губ. подсечно-огневой системе земледелия, обусловленной наличием здесь огромного земельного фонда при малой плотности населения, даже община являлась не собственником, а пользователем земли. Единственным владельцем земли считался Бог. «Земля здесь считается Божьей в гораздо более строгом смысле, чем в Великороссии», — писал он [А-л. Л-ш, с. 227].
Данные мировоззренческие установки во многом послужили основой формирования свободного пользования казенным лесом, что, естественно, приходило в противоречие с существующим законодательством. Можно констатировать, что различного рода нарушения государственных постановлений о казенных и удельных лесах занимали одно из ведущих мест в структуре преступлений и проступков севернорусского крестьянства. Так, по данным Вологодского статистического комитета, из 1 921 осужденного в 1881 г. за различные преступления 526 человек (27,4 %) были осуждены именно за самовольные порубки [Отчет о занятиях., с. 7].
Массовый характер приняло т. н. «порубочное движение», охватившее 26 вологодских уездов в октябре — декабре 1905 г. и октябре — декабре 1906 г. Причиной его послужил Манифест 17 октября 1905 г., который крестьяне восприняли как разрешение рубить казенный лес [РГИА, ф. 1405, оп. 108, д. 6833, л. 1]. Подобная трактовка, естественно, не могла найти понимания у государственных структур, призванных осуществлять надзор за лесопользованием, что привело к серьезным столкновениям между лесной администрацией и крестьянами. Так, в д. Пономарихи Устьрецкой волости Кадниковского уезда Вологодской губернии вооруженный отряд полицейских стражников, состоящий из 12 человек, не смог заставить крестьян вернуть срубленный лес, поэтому пришлось вызывать на помощь значительный отряд конной стражи [см.: Там же, д. 6955, л. 13].
Всего только за 1905 г. в Вологодской губернии было вырублено 7 061 м3 строительного и 5 548 саженей неделового леса общей стоимостью по казенной таксе 105 690 руб., за что осуждено 19 376 чел. [см.: Там же, ф. 387, оп. 28, д. 962., л. 43—45].
Однако это не остановило «порубочного движения», хотя его размах после 1906 г. заметно пошел на убыль. По указу Правительствующего сената от 11 июня 1914 г. было осуждено 14 крестьян Шенкурского уезда Архангельской губернии за самовольную подсечку леса. «За причиненный ущерб от порубки леса виновные были отосланы в рабочий дом. Штрафные деньги в сумме 2102 рубля 60 коп. взысканы с тех селений, в коих селениях виновные жительствуют. Лесных надзирателей за несмотрение и допущение истребления казенного леса наказать каждого 20 ударов батогами» [ГААО, ф. 4, оп. 6, т. 2, д. 2043, л. 18]. В декабре 1914 г. рассмотрено дело по обвинению крестьянина Сафонова Романа в самовольной порубке леса. Мезенский уездный суд наказал виновного девятью ударами батогов, оставив осужденного в своем селении [см.: Там же, д. 2016, л. 23]. Подобные примеры можно было бы продолжить. Однако следует заметить, что зачастую самовольные порубки являлись следствием недобросовестности волостных должностных лиц. И. Логинов, наблюдавший в Архангельской губернии в 1880 г. распределение лесоматериалов на волостном сходе, так описывает эту проблему:
Каждый год в августе или сентябре в каждой волости собирается сход, цель которого — распределить бревна на волость таким образом, чтобы крестьяне, имеющие полуразвалившиеся дома, неудобные для жилья, получили достаточное количество леса для постройки или поправки домов. Гораздо ранее сходов волостные власти обещали «записать леску» зажиточному воротиле, просившему их и подкрепившему свою просьбу веским аргументом. Бедняки предъявляют свои просьбы о лесе, их много, следовательно, и леса требуется много, начинаются горячие споры, препирательства. Громче всех раздается голос кулака. Писарь волости (к большому несчастью крестьян или «зашибающий рюмку», или плут — редко бывают деловые люди), записывающий бревна, конечно, не оставлен без внимания кулаком и действует, как желательно хитрому крестьянину. Выходят билеты, и крестьяне приступают, кому нужно, к рубке. Какой-нибудь Пахом едет с этой целью в лес, но останавливается от этого намерения лесной стражей, которая заявляет ему, что он не может рубить лес, потому что ему ничего не назначено. В полной уверенности в своем деле Пахом едет справляться в Правление, где узнает, что ему действительно не назначено ни бревна, тогда как на сходе он ясно слышал, что ему назначено столько-то бревен. Бывает и еще хуже. Пахом, не пойманный вовремя лесной стражей, вырубает бревна и попадается как самовольный порубщик [Логинов, с. 364—365].
Кроме того, государственные меры по регулированию лесопользования, в представлениях крестьян, не имели силы, поскольку противоречили основной мировоззренческой установке, что «лес и земля — Божьи», а потому право пользование ими в равной степени принадлежит всем. Так, например, в Нико- лаевско-Григоровском приходе Вельского уезда «народ смотрит на порубки слишком снисходительно и не видит в этом воровства в собственном смысле, как противонравственных действий, заслуживающих осуждения» [АРЭМ, ф. 7, оп. 1, д. 98, л. 32]. Насколько сильны были эти представления в сознании крестьян, можно судить хотя бы по тому, что традиционной культурой оправдывалось совершение такого тяжкого греха, как лжесвидетельство, если оно совершалось в отношении преследований за пользование лесом. А. А. Чарушин описывает один из таких случаев, когда имущество крестьянина было назначено коронным судом к продаже за самовольные порубки в казенном лесу. «Вся деревня приняла присягу в том, что у виновного ничего нет, кроме лошади и коровы, хотя и знало, что имущество его было спрятано у соседей. «Мужик только стал было оправляться, — приводили в свое оправдание крестьяне, — не зорить же его за лес; да и што они пишут там, будто казенный лес? Лес тут общий, тут и присягнуть никакого греха нет» [Чарушин, 1913б, с. 80].
Таким образом, нормы обычного права в отношении лесопользования носили двойственный характер, что было связано как с практикой хозяйственного освоения края и сложившихся в силу этого специфических форм природопользования, так и с мировоззренческими установками севернорусского крестьянства.
Список литературы
АРЭМ. Ф. 7. Оп. 1.
ГААО. Ф. 4. Оп. 6, т. 2.
ПМА ЛА. Запись 1986 г. от Е. С. Балакиной, 1910 г. рожд.; С. Л. Покараева 1897 г. рожд. д. Кречетово Каргопольского р-на Архангельской обл.
РГИА. Ф. 387. Оп. 28; Ф. 1405. Оп. 108.
А-л. Л-ш. Сельская община в Олонецкой губернии // Отеч. зап. 1874. N° 2. С. 218—237. Бондаренко О. Е. К вопросу о политике правительства в лесопользовании крестьян Коми края в конце XVIII — начале XX в. // Аграр. отношения и история крестьянства Европейского Севера России (до 1917 г.). Сыктывкар, 1981. С. 131—142.
Внеземледельческие промыслы Вологодской губернии / под ред. А. Н. Масленникова. Вологда, 1903.
Герасимов М. К. Некоторые обычаи, обряды, верования, приметы и поговорки крестьян Череповецкого уезда Новгородской губ[ерний] // ЭО. 1894. № 1, кн. 20. С. 121—127.