Публикация и примечания Д.В. Ермашова
Франк С. Л.
Предисловие к публикации
В обширном и многообразном творческом наследии крупнейшего русского философа XX века Семена Людвиговича Франка (1877–1950) особое место занимают его историко-литературные исследования, среди которых наиболее яркими и глубокими, бесспорно, являются работы о Пушкине.
Напряженный интерес к поэту — характерная черта Франка-мыслителя, неоднократно и с разных сторон ставившего вопрос об актуальности обращения к Пушкину. Поскольку "гений, — считал Франк, — есть... наилучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа" (Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Изд. 3-е. Paris, 1987. С. 62), постольку "Пушкин, как всякий истинный гений, живет в веках", и "каждая эпоха видит и ценит в нем то, что ей доступно и нужно", открывая "в его духовном образе то, что оставалось недоступным прежним" (Там же. С. 28). При этом Пушкин для Франка — "не только гениальный поэт, но и великий русский мудрец" (Там же. С. 11), "задача познания духовного мира" которого есть "общая задача познания Пушкина" (Там же. С. 63). И именно в таком широком контексте постановки методологических проблем "пушкиноведения" и предлагал философ воспринимать свои опыты изучения того, что он называл "откровением бытия", — реальности, обретшей голос в поэзии Пушкина.
Всего известно одиннадцать статей Франка, посвященных великому поэту. Пять из них (в том числе и публикуемая здесь "Пушкин как политический мыслитель"), собранных, согласно завещанию автора, в одну книгу под общим заголовком "Этюды о Пушкине", были изданы его семьей в 1957 г. в Мюнхене (второе издание — Лондон, 1978; третье — Париж, 1987). На родине С.Л. Франка они вышли в свет лишь в 1990 г., когда были включены в книгу "Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в." (Сост., всупит. ст., биобилиогр. справки Р.А. Гальцевой. М., 1990. С. 380–481).
Статья "Пушкин как политический мыслитель" впервые была опубликована в виде отдельной брошюры в Белграде в 1937 г. с предисловием и дополнениями П.Б. Струве, задумавшего этой книжкой открыть серию "Вопросы истории и культуры".
Основная мысль "этюда" — убедить читателя в том, что "величайший русский поэт был также совершенно оригинальным и, можно смело сказать, величайшим русским политическим мыслителем XIX века" (Там же. С. 31). Излагая "основные догматы политической веры поэта" и при этом вполне сознательно отождествляя с ними свое собственное социально-политическое кредо, Франк характеризует взгляды Пушкина как "либеральный консерватизм", синтезирующий в себе наиболее сильные стороны отечественного консерватизма и либерализма и соединяющий традиции государственной идеи, религиозной веры с началами свободного социального творчества индивидов.
В настоящей публикации текста статьи С.Л. Франка "Пушкин как политический мыслитель" опущены вступительная и первая ее части, содержащие введение в заданную проблематику и краткую характеристику "политического развития Пушкина". Тем не менее, как мы надеемся, и предлагаемый "урезанный" вариант очерка в достаточной степени позволяет судить о глубине и оригинальности как авторского замысла, так и его осуществления.
Фрагмент статьи С.Л. Франка "Пушкин как политический мыслитель" публикуется по: Франк С.Л. Пушкин как политический мыслитель / С предисловием и дополнениями П. Струве. Белград, 1937. С. 11–42. Сверено с: Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Изд. 3-е. Paris, 1987. С. 28–57; Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. М., 1990. С. 380–481. Публикация и примечания Д.В. Ермашова
<…>
II
Общим фундаментом политического мировоззрения Пушкина было национально-патриотическое умонастроение, оформленное как государственное сознание. Этим был обусловлен прежде всего его страстный постоянный интерес к внешне-политической судьбе России. В этом отношении Пушкин представляет в истории русской политической мысли совершенный уникум среди независимых и оппозиционно настроенных русских писателей XIX века. Пушкин был одним из немногих людей, который остался в этом смысле верен идеалам своей первой юности — идеалам поколения, в начале жизни пережившего патриотическое возбуждение 1812–1815 годов. Большинство сверстников Пушкина к концу 20-х и в 30-х годах утратило это государственно-патриотическое сознание — отчасти в силу властвовавшего над русскими умами в течение всего XIX века инстинктивного ощущения непоколебимой государственной прочности России, отчасти по свойственному уже тогда русской интеллигенции сентиментальному космополитизму и государственному безмыслию. Уже в 1832 году Пушкин выразился в отношении своего отнюдь не радикального друга Вяземского, что он принадлежит к "озлобленным людям, не любящим России", и отметил больное место русского либерализма, упомянув о людях, "стоящих в оппозиции не к правительству, а к России" (запись дневника Муханова (1); грозное подтверждение этого мнения дает случай высокоодаренного и благородного Печерина, эмигрировавшего в 1835 году и проповедывавшего беспощадную ненависть к России (2)). Из этой позиции Пушкина объясняется его известное отношение к польскому восстанию 1831 года и к попытке европейского вмешательства в русско-польские дела — отношение, вызвавшее суровую критику таких друзей Пушкина, как Вяземский и А. Тургенев, и получившее одобрение лишь Чаадаева и некоторых декабристов. Как бы ни судить по существу о позиции Пушкина в этом вопросе, очевидно, что оно определялось у него сурово-трезвым пониманием государственных интересов России, одержавшим в нем верх над ясным ощущением поэтически-романтической и трагической стороны польского восстания (ср. его письма к Хитрово и письма к другим лицам 1831 года). Один из современников, граф Комаровский, передает, что Пушкин имел в то время озабоченный, угнетенный вид и на вопрос о причинах такого настроения отвечал: "Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?" (Русский Архив. 1879. I. С. 385) (3). В набросках к статье о Радищеве (1833) Пушкин писал: "Ныне нет в Москве мнения народного; ныне бедствия или слава отечества не отзываются в этом сердце России. Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского восстания; гадко было видеть бездушных читателей французских газет, улыбавшихся при вести о наших неудачах". (Русская старина. 1884. Декабрь. С. 516; ср. умную и основательную статью Б. М. Беляева об отношении Пушкина к польскому восстанию в приложении к "Письмам Пушкина к Хитрово") (4). В сущности, то же чувство высказал Пушкин уже в 1826 г. в известных словах: "Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда... Я конечно презираю отечество мое с головы до ног, — но мне досадно, если иностранец разделяет это чувство" (Письмо к Вяземскому 27 мая 1826. I. 351–352) (5). А под конец жизни, в своем изумительном по исторической и духовной мудрости письме к Чаадаеву в октябре 1836 г., содержащем гениальную критику сурового приговора Чаадаева над русской историей и культурой в его "философическом письме", Пушкин пишет: "Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог" (III. 388) (6).
Художественным памятником этого государственно-патриотического сознания Пушкина — если оставить здесь в стороне поэмы и стихи, посвященные частью русской истории, частью откликам на современные поэту внешне-политические события — является замечательный прозаический "Отрывок из неизданных записок дамы. 1811 год" (1831), обыкновенно перепечатываемый теперь под заглавием "Рославлев", — Пушкин задумал дать критику слабого, казенно-патриотического романа Загоскина из эпохи 1812 г. "Рославлев" — в форме фиктивных записок "дамы", мнимой свидетельницы событий, изображенных Загоскиным. В этом отрывке — на фоне беспощадной критики легкомыслия и государственной безответственности светских кругов России в 1812 году, в противовес фальшиво идеализирующему изложению Загоскина — обрисовывается со свойственной Пушкину гениальной художественной четкостью и правдивостью образ одинокой героической девушки — Полины. Этот образ — как, впрочем, и образ Татьяны Лариной — есть прототип будущих героинь тургеневских романов, русских девушек, которые нравственной правдивостью, героизмом, жертвенностью превосходят окружающих их тонко образованных, но слабовольных, эгоистических и духовно надломленных, мужчин. Но характерно, что содержанием нравственного пафоса пушкинской героини является государственный патриотизм, боль и тревога за судьбу России, чувство национальной гордости и презрение к людям, чуждым этому чувству.
На почве этого государственно-патриотического сознания вырастает конкретно-политическое мировоззрение Пушкина. Прежде всего надо отметить, что Пушкин, в качестве ума конкретно-реалистического, никогда не мог быть связан партийно-политическими догматами. Замечательно, что Пушкин, при всей страстности его интереса к политической жизни не только России, но и Запада и при всем его убежденном "западничестве", совершенно свободен от того рабски-ученического, восторженно-некритического отношения к западным политическим идеям и движениям, которое так характерно для обычного типа русских западников. Будучи западником, он очень хорошо понимал коренное отличие истории России от истории Запада (7) и отчасти из этого исторического сознания, отчасти из конкретного восприятия политической реальности своего времени отказывался непосредственно применять политические доктрины Запада к России. Теперь с очевидностью выяснено, что в отношении Запада, в частности Франции, Пушкин был умеренным конституционалистом (будучи одновременно, как увидим ниже, резким противником демократии). Он говорил всегда с величайшим уважением о m-me dе Stаё1, и политические доктрины ее и Бенжамена Констана (8) оказали на него несомненное влияние. В начале оппозиционного движения и революции 1830 г. во Франции он стоит на стороне оппозиции и против министерства Полиньяка, и лишь потом испытывает отталкивание и от радикализма революционной партии, и от буржуазной июльской монархии Луи-Филиппа (ср. основательную статью Б.В. Томашевского (9) на эту тему в приложении к "Письмам Пушкина к Хитрово"). Точно так же в отношении французской революции 1789 года он отличает самое "огромную драму" от "жалкого эпизода", "гадкой фарсы" восстания черни ("Разговор". 1830), а в отношении английской революции XVII века высказывает уважение к государственному уму Кромвеля и восхищение перед поэтом революции Мильтоном ("О Мильтоне и Шатобриановом переводе "Потерянного рая""). В отношении же России Пушкин в зрелую эпоху никогда не был конституционалистом, а — хотя с существенными оговорками, о которых ниже — был в общем скорее сторонником самодержавной монархии. В политическом мировоззрении Пушкина можно наметить лишь немногие общие принципы — в высшей степени оригинальные, не укладывающиеся в программу какой-либо партии XIX века. Мы отметим сначала вкратце эти общие принципы, чтобы затем проследить их приложение к проблемам русской политики.