Неясным, однако, остается вопрос: куда должно деваться тайное общество после установления анархии - свободной федерации крестьянских общин? Вероятно, Бакунину он казался преждевременным, и он оставлял его решение на будущее.
Идеи анархизма отстаивает и такой убежденный последователь бакунизма, как П.А.Кропоткин (1842-1921). О характере его политологических воззрений можно судить по следующим высказываниям. Первым делом революции будет разрушение. «Инстинкт разрушения... найдет себе широкое приложение». Прежде всего будет низвергнуто правительство. «Нечего бояться его силы. Эти правительства, кажущиеся такими страшными, падают при первом натиске восставшего народа...». Затем народ насильственно отменяет частную собственность, превращая в общественное достояние имения помещиков и богатства промышленников. Экспроприация будет всеобщей, но не без определенных «границ». Бедняк, купивший ценой ряда лишений дом, может не беспокоиться о своем жилище. «За разрушительной работой начинается созидание». Кропоткин критикует «маленьких Робеспьеров», предлагающих либо «созвать народ» и «выбрать правительство», либо провозгласить «революционную диктатуру» той партии, которая низвергла существующую власть. На его взгляд, и в том, и в другом случае неминуемо наступила бы гибель революции. Идеолог анархизма рассуждает иначе: «Раз государство начнет разрушаться, а притесняющая машина ослабевать, свободные союзы образуются сами собой... Уничтожьте государство, и на его развалинах возникнет вольная федерация, действительно единая, неделимая, но свободная и солидарная». Словом, государство- враг народа, свобода - анархия.
5. С позиций религиозного анархизма отвергает государство и Л.Н.Толстой (1828-1910). В нем он видит всего лишь сообщество «злодеев, ограбивших народ». Писатель различает три способа порабощения людей в истории: 1) «личным насилием и угрозой убийства мечом», 2) «отнятием у них земли и потому запасов их пищи» и 3) «данью и податью». «...В наше время, - пишет он, - порабощение большинства людей держится на денежных податях государственных и поземельных, собираемых правительствами с их подданных, - податях, собираемых посредством управления и войска, того самого войска и управления, которое содержится податями». Именно на почве порабощения возникает собственность, порождающая социальное неравенство. Собственность есть зло, ибо она позволяет одним пользоваться трудом других, в то время как «труд не может быть чьей-либо принадлежностью». Очевидность данного факта заставляет людей, «уволивших себя от труда», т.е. всех тех, кто составляет правительства и их окружение, защищаться придумыванием разных «оправданий» своего бездельного существования: «Это было целью деятельности богословских, это было целью и юридических наук, это было целью так называемой философии, и это стало в последнее время (как это ни кажется странным для нас, пользующихся этим оправданием) целью деятельности современной опытной науки». Словом, вся сфера интеллектуально-духовной деятельности сопряжена с запросом правительства и неотделима от него. Однако стоит лишь задаться вопросом: «Признается ли рабочими людьми, на которых непосредственно направлена деятельность государственных людей, польза, получаемая от этой деятельности?», - как тотчас станет ясно, что у большинства людей она «встречает... не только отрицание приносимой пользы, но и утверждение того, что деятельность эта вредна и пагубна».
«Что же делать?», - спрашивает Толстой. Как противодействовать этому правительственному насилию? Что надо предпринять для достижения общего блага?
Пока что было испробовано два способа, отвечает Толстой: «один способ - Стеньки Разина, Пугачева, декабристов, революционеров 60-х годов, деятелей 1 марта и других; другой - ...способ «постепеновцев», - состоящий в том, чтобы бороться на законной почве, без насилия, отвоевывая понемногу себе права». Ни один из них не принес, да и не мог принести положительных результатов. Первый — по причине своей «безнравственности»: ведь если бы даже и удалось установление нового порядка вещей посредством насилия, все же его поддержание потребовало бы того же насилия. Стало быть, это средство, кроме того, что оно безнравственно, - неразумно и недейственно. Еще менее пригодно второе средство. Никогда никакое правительство не пойдет на такие реформы, которые расширяли бы права подданных за счет самого правительства. Оно, разумеется, может разрешить всякого рода «мнимопросветительские учреждения», вроде школ, университетов, изданий и т.д., пока они служат его целям, но при первой попытке этих учреждении «пошатнуть то, на чем зиждется власть правительства», они будут преспокойно закрыты. И потому идея постепенного завоевания прав есть самообман, очень выгодный правительству и даже поощряемый им. Так что ни один из способов борьбы с государственной властью, употреблявшийся до сих пор, не достигает своей цели, констатирует Толстой.
Следовательно, необходимо новое, еще не испытанное средство, которое и впрямь могло бы сделать человечество свободным. И такое средство есть, оно возвещено Евангелием; это - непротивление злу насилием, неучастие в делах государства. Писатель призывает удерживаться от участия в каких бы то ни было правительственных делах, отказываться служить в армии, не принимать никакой службы, зависящей от правительства, и каждый день и всегда делать добро. Таким образом, для Толстого условием делания добра выступает отчуждение от государства, самоизоляция всех «честных людей» в ненасильственные сообщества, основанные на любви к ближнему.
Это и означало, по мнению Толстого, разрушение государства, составляющее цель христианства. Не того «ложного религиозного учения», которое под видом христианства исповедует церковь, а истинного, евангельского, совпадающего с тем, чему учили все мудрецы и святые люди мира - от браминов, Будды, Лао-цзы, Конфуция и Магомета до Сократа, Марка Аврелия, Руссо и Канта. «Вопрос теперь стоит, очевидно, так, - пишет Толстой, - одно из двух: или признать то, что мы не признаем никакого религиозно-нравственного учения и руководимся в устройстве нашей жизни одной властью сильного, или то, что все наши, насилием собираемые, подати, судебные и полицейские учреждения и, главное, войска должны быть уничтожены». Переосмысленное с этих позиций толстовское христианство оказывалось в непримиримом противоречии с церковным вероучением, с догматами официального православия. Своей анархической сущностью оно привлекало умы низовой, простонародной оппозиции, все более и более разрастаясь в широкое сектантско-политизированное движение.
6. От общины к коммуне: П.Н.Ткачев (1844-1885). То чего больше всего опасался Бакунин, а именно огосударствления революционной партии, напротив, признавал обязательной нормой всякой «истинной революции» Ткачев, равно отвергавший и тактику лавризма, и тактику анархизма.
Разбирая статью Лаврова «Наша программа» (1873), он с резким осуждением выделяет в ней два пункта. Первый - против «навязывания народу революционных идей». «Будущий строй русского общества, - отмечалось в статье, - осуществлению которого мы решились содействовать, должен воплотить в дело потребности большинства, им самим сознанные и понятые». Ткачев выражает удивление по поводу непонимания «человеком другого поколения» той очевидной истины, что если большинство осознает свои потребности, тогда оно найдет и мирные способы их удовлетворения. Ему не нужно будет прибегать к насильственному перевороту. «Значит, ваша революция, - упрекает он Лаврова, — есть не иное что, как утопический путь мирного прогресса. Вы обманываете себя и читателей, заменяя слово прогресс словом революция. Ведь это шулерство, ведь это подтасовка».
Еще большее раздражение Ткачева вызывает второй пункт программы: «Революций искусственно вызвать нельзя, потому что они суть продукты не личной воли, не деятельности небольшой группы, но целого ряда сложных исторических процессов». Ткачев решительно становится на точку зрения революционизирующейроли «меньшинства», т.е. воинствующей партии, группировки. Революция, на его взгляд, тем и отличается от мирного прогресса, что первую делает меньшинство, а второй - большинство. «Насильственная революция, - пишет Ткачев, - тогда только и может иметь место, когда меньшинство не хочет ждать, чтобы большинство само сознало свои потребности, но когда оно решается, так сказать, навязать ему это сознание, когда оно старается довести глухое и постоянно присущее народу чувство недовольства своим положением до взрыва». Ждать же, пока он осознает свои потребности, значит обрекать его на страдания и муки, как раз и мешающие ему возвыситься до понимания своих целей. Всякий другой подход «служит... интересам III Отделения», т.е. царской охранки, ядовито замечает Ткачев. Революционер не может, видя деспотизм и произвол самодержавия, внушать народу: «потерпите, не бросайтесь в борьбу, сначала научитесь, перевоспитайте себя». Он обязан всегда, в любой момент, «призвать народ к восстанию», не ждать, подобно «философу-филистеру», «пока течение исторических событий само укажет минуту», а выбирать и устанавливать ее сам, признавая «народ всегда готовым к революции».
Таким образом, революция есть порождение волюнтаристских действий «революционной партии», «меньшинства», которое принимает на себя и общее руководство всеми пореволюционными процессами.