Вспоминая о религиозных гонениях в СССР, часто говорят о “Катакомбной Церкви”. Термин этот чрезвычайно неточен. Церковь как иерархическая организация, с Первосвятителем, Синодом, епископскими кафедрами, с епархиальными учреждениями, Академиями и монастырями, в пределах СССР была стёрта с лица земли. В крошечных кружках единомышленников, в невидимых “катакомбах” частного существования такая Церковь и не смогла бы уместиться. Позднее, особенно в 1990-х годах, имя “Катакомбной Церкви” присвоили себе разобщённые группы священников, монахов и мирян, не признающие Московский Патриархат.
В 1920-1930-х годах также было движение верующих, отошедших от легальной церковной власти митрополита Сергия (Страгородского). Их называли “непоминающими”, поскольку за богослужением они не поминали Сергия как своего первосвятителя. Но причины и формы протеста “непоминающих” сильно отличались от протеста “катакомб” последних десятилетий. “Непоминающие” были чрезвычайно пестры по составу. Их объединяло желание укрыться от проникновения тоталитарного государства во все сферы жизни, стремление сохранить внутреннюю свободу в грозную эсхатологическую эпоху. Неприемлемым для “непоминающих” было подчинение митрополита Сергия власти, которую многие признавали правлением антихриста. “Катакомбных” христиан нашего времени пугают экуменические контакты Московского Патриархата, они подозревают архиереев Русской Церкви не только в закулисном сговоре с властью, но и в рабском подчинении некоему “всемирному масонскому заговору”. На первом плане оказались ксенофобия и конфессиональный изоляционизм.
Вернёмся к жизни тайных христиан 1920-1930-х годов. Они не были похожи на членов древней Церкви времён гонений римских императоров. В СССР редко требовали отречения от Христа. Потребность в рабском труде была столь велика, что в узы ГУЛАГа попадали все без разбора. (Есть даже примеры священников, снявших сан, отрекшихся от веры, принимавших участие в антирелигиозной пропаганде, и тем не менее раздавленных катком массового террора). Перед христианами — и “непоминающими”, и находящимися в общении с митрополитом Сергием — стояла реальная опасность полного уничтожения. И отступничеством эту опасность невозможно было отвратить.
Свободные общины мирян и монахов в ту пору были связаны с одним или несколькими епископами, порой скитавшимися, переходившими на нелегальное положение. В случае ареста архиерея, с ним поддерживали переписку. Если такая возможность терялась, осиротевшая община могла лишь вспоминать своего епископа в молитве. Была велика роль священников, монахов, всех, кто имел смелость взять на себя ответственность за свою полуподпольную христианскую группу. Иногда такие общины состояли из трёх - четырёх человек, иногда — из многих десятков. У них были внутренние церковные споры, объединяли же их вера и гонения.
Мы лучше поймём жизнь преследуемых христиан той поры, если обратимся к конкретному примеру. Я расскажу о подпольном женском монастыре, который возник в 1920-х годах возле закрытой тогда Троице-Сергиевой Лавры.
* * *
В 1866 году неподалёку от Волги, в Саратовской губернии, была основана женская монашеская община. В 1892 году церковные власти преобразовали её в женский монастырь в честь Владимирской иконы Богородицы. Во Владимирском Вольском монастыре был принят общежительный устав, предусматривающий общность имущества и общий для всех сестёр ритм молитвенной и трудовой жизни. В середине 1890-х годов в обитель поступила 14-летняя девушка Пелагея, происходившая из купеческой семьи. Позднее, при постриге в мантию (малую схиму), она получила имя Арсения, а в начале 20-го столетия стала игуменьей монастыря.
Во Владимирскую Вольскую обитель поступали девушки из окрестных деревень. Когда игуменья задавала им вопрос: “Зачем вы пришли в монастырь?”, часто в ответ слышала: “Образоваться”. Образоваться — то есть получить профессию и научиться грамоте. Новые монахини много и добросовестно работали, постепенно “врастали” в ритм богослужения, прекрасно знали службу. Обязательной была ежедневная Иисусова молитва, равно как и положенное утреннее и вечернее “правило”. Но кроме Молитвенника и Псалтири монахини не читали ничего.
Мать Арсения была духовной дочерью старца Ионы. После революции 1917 года Владимирский Вольский монастырь был разгромлен, и отец Иона благословил Арсению перебраться “к преподобному Сергию”, то есть к стенам Троице-Сергиевой Лавры в Московской губернии. В это время преследуемая игуменья пряталась по домам знакомых и со дня на день ожидала ареста. Слово старца могло бы показаться неразумным, ведь окрестности Троице-Сергиевой Лавры, расположенной в 70 километрах к северу от Москвы едва ли были надёжным убежищем... Тем не менее, совет Ионы не только спас Арсению от ареста, но и позволил возродиться женскому монастырю. Вероятно, именно в эти тяжёлые годы Арсения была пострижена в великую схиму с именем Мария, в честь св. Марии Магдалины.
В Сергиев Посад, уже переименованный в Загорск, игуменья-схимница приехала с чужими документами. Купив небольшую избу, сохранившуюся до наших дней, Мария постепенно собрала вокруг себя несколько сестёр. Так образовался “монастырь” — община женщин, внутренне простившихся с коммунистическим государством ради совместной жизни в молитве и смирении.
Далёкая обитель на Волге подарила московским землям удивительную подвижницу. Можно было бы ожидать от игуменьи Вольского монастыря провинциальной замкнутости, обрядоверия, неприязни к секулярному советскому обществу. Но ничего этого не было и в помине. Отец Александр Мень, вместе с матерью и братом часто бывавший у игуменьи Марии начиная с 1940-х годов, писал в 1971 г.: “Подвижница и молитвенница, она была совершенно лишена черт ханжества, староверия и узости, которые нередко встречаются среди лиц её звания. Всегда полная пасхальной радости, глубоко преданная воле Божией, ощущения близости духовного мира, она напоминала чем-то преподобного Серафима или Франциска Ассизского. Я тогда, в сороковые годы, считал (да и сейчас считаю) её подлинной святой. Она благословила меня (23 года назад) и на церковное служение, и на занятия Священным Писанием. У матери Марии была черта, роднящая её с Оптинскими старцами и которая так дорога мне в них. Эта черта — открытость к людям, их проблемам, их поискам, открытость миру. Именно это и приводило в Оптину лучших представителей русской культуры. Оптина, в сущности, начала после длительного перерыва д и а л о г Церкви с обществом. Это было начинание исключительной важности, хотя со стороны начальства оно встретила недоверие и противодействие. Живое продолжение этого диалога я видел в лице о. Серафима [Батюкова] и матери Марии. Поэтому на всю жизнь мне запала мысль о необходимости не прекращать этот диалог, участвуя в нём своими слабыми силами”.
Упомянутый Александром Менем архимандрит Серафим (Батюков) (1880 - 1942) жил неподалёку от игуменьи Марии, в таком же скромном домике, находясь на нелегальном положении. Он служил Литургию, был духовником множества людей, поддерживал и сестёр из общины игуменьи Марии. Глубокое духовное общение у монахинь было также со священником Петром Шипковым и иеромонахом Иераксом (Бочаровым). Но духовником как Марии, так и её сестёр оставался старец Иона.
Одна из последних сестёр игуменьи Марии, рассказывая мне о жизни старца Ионы, заметила, что сама никогда не поверила бы тому, что говорит, если бы не видела своими глазами его тайное пристанище на берегу Волги. Действительно, отец Иона несколько десятилетий провёл в настоящих катакомбах (но в прямом, а не в переносном смысле этого слова). Дело в том, что с очень давних времён вдоль берега Волги тянется сложнейшая система многокилометровых подземных ходов. На рубеже средневековья и Нового времени их начали рыть грабители и бродяги. Здесь прятали сокровища, здесь же скрывались от карательных войск. По прошествии столетий подземная “пиратская республика”, растянувшаяся на многие километры, стала пристанищем христиан.
Отправив Арсению-Марию в Сергиев Посад, Иона вместе с двумя другими подвижниками скрылся под землёй. Подземные ходы вместили и пещерную церковь, и зимнюю печь, дым из которой выходил через многокилометровый лаз далеко в стороне, в глухом лесу. Пещера имела выход на поверхность в саду деревенского дома, где жила другая духовная дочь Ионы, тоже монахиня, тоже Мария. Через эту вторую Марию три старца сообщались с внешним миром. Сёстры из Сергиева Посада переписывались со старцами, посылали им носильные вещи и продукты; схиигуменья Мария ничего не делала без указания старца Ионы. Жизнь трёх отшельников проходила в молитве. Словно зёрна, погруженные в землю, они дали духовные плоды, но сами уже никогда не поднялись из своих пещер. Когда в послевоенные годы на Волге строили гидроэлектростанции, местность с пещерами ушла на дно гигантского водохранилища. Перед отъездом местные жители неоднократно подавали старцам условный знак — звонили в колокольчик у жерла пещеры. Но отшельники не отозвались. Либо они внезапно умерли, либо предпочли смерть переселению на новое место. Ещё раз подчеркну — всё сказанное о жизни пещерников XX века это не церковный фольклор, не легенды, а свидетельство очевидца.
Сильно ли отличались сёстры подпольной общины от дореволюционных насельниц Вольского монастыря, принимавших монашество ради получения профессиональных навыков? Вероятно, была какая-то преемственность. Как и в старых монастырях, в Загорске сёстры много работали, этого требовала суровая, полуголодная жизнь сталинских времён. Как и прежде, обязательным было чтение утреннего и вечернего “правила” — так монахини учились молитве, её ритму, дыханию хвалы и покаяния... Большое внимание традиционно придавали стяжанию и хранению смирения. Какой-то специальной мистико-аскетической практики в общине матери Марии не было, сёстры шли трезвым “средним путём”.