Мне особенно запомнились семинары по эпиграфике, проходившие [518] в нашем тогдашнем кафедральном помещении (аудитория 77). Уютно устроившись в старом (еще дореволюционных времен) кресле, стоявшем чуть в стороне от двух столов, за которыми обычно размещались студенты, Колобова внимательно следила за переводами участников семинара, поправляла, комментировала, а временами, откинув голову на валик кресла, пускалась в интереснейшие рассуждения о каких-либо реалиях или событиях, нашедших отражение в документе.
Вообще Колобову отличало большое внимание к делам преподавания, к пропаганде антиковедения. Она не просто мастерски вела семинарские занятия; как никто другой, она умела привить своим слушателям интерес и любовь к античности, а своим ближайшим ученикам - сознание необходимости неустанной работы как над источниками, для приобретения фактических знаний, так и над теоретическими произведениями, в первую очередь любимых ею классиков марксизма, для лучшего осмысления исторических фактов. Собственной научной практикой она доказывала возможность такого единения фактического знания и теоретического осмысления античности; этим она подавала пример, которому старались следовать ее ученики.
А таких последователей у нее было много. За время работы в университете она подготовила большую группу учеников: Г.Х.Саркисян, И.А.Шишова, И.С.Свенцицкая, И.Б.Брашинский, И.Ш.Шифман, Э.Д.Фролов, Ю.В.Андреев, В.М.Строгецкий, - вот далеко не полный перечень тех, кто вышел из школы Колобовой и продолжил начатые ею работы. В чем же секрет этого редкого счастья, которое выпало на ее долю, - быть окруженной целою группою преданных последователей?
Секрет в том, что она обладала замечательной способностью притягивать к себе учеников. С жаром, с интересными подробностями и экспромтом найденными общими заключениями излагала она перед своими слушателями существо какой-либо в тот момент интересовавшей ее проблемы, и вот уже кто-нибудь загорался тем же жаром и таким образом втягивался в орбиту занятий профессора, но в то же время находил и для себя заветную, интересную тему. Так, И.А.Шишова увлеклась изучением афинской торговли, И.С.Свенцицкая - исследованием земельных отношений в греческих городах Малой Азии, И.Б.Брашинский - историей отношений Афин с городами Причерноморья, Ю.В.Андреев - генезисом [519] полисной организации. На попавшихся таким образом в ее сети учеников Колобова никогда не жалела времени.
Сошлюсь и здесь на свой пример: почувствовав во мне пробудившийся под влиянием ее практических занятий интерес к греческой истории, она предложила мне, только что окончившему первый курс, заниматься летом под ее руководством греческим языком. Занятия начались, когда я вернулся с комсомольской стройки. Весь август 1951 г., день за днем, я являлся к ней домой (она жила тогда с мужем и маленьким сыном в коммунальной квартире за Казанским собором, на ул. Плеханова) и с величайшим рвением, но вместе с тем как-то очень легко, просто играючи, прочитывал заданный текст, так что к началу учебного года большая часть Хервига была пройдена.
Для меня, однако, было важно не только изучение древнего языка, но и непрерывное, как теперь бы сказали, неформальное общение с крупным ученым, с человеком большой утонченной культуры, могущественно влиявшим на формирование моих интересов и вкусов. И тогда и в последующие годы и сама моя наставница и вся обстановка ее кабинета оказывали на меня чарующее воздействие: и полки, уставленные изданиями античных авторов и новейшими, интереснейшими пособиями, и массивный письменный стол (в центре комнаты, напротив входа), заваленный книгами и рукописями, над которыми возвышалась прелестная мраморная статуэтка Афродиты, и примостившаяся с края корзиночка с черными подсоленными сухарями, и - по окончании занятий - чашка кофе, приготовленного хозяйкою дома по лучшим бакинским рецептам. За занятиями, за разговорами на самые различные темы, за кофе время бежало быстро, и временами я покидал гостеприимный дом за полночь, что, впрочем, в те годы не было чревато никакими осложнениями: и трамваи ходили чуть ли не всю ночь, и разбоя на улицах не приходилось страшиться.
Так проходили годы, и постепенно менялся характер и уровень наших отношений. Как я упоминал, еще в бытность мою аспирантом К.М.Колобова стала привлекать меня к научному сотрудничеству. Это было для меня продолжением ученичества, но в то же время и приобщением к настоящей исследовательской работе. Особенно ценным в этом плане было последующее совместное занятие греческими ораторами (в частности Исократом): мы читали друг другу наши переводы, обсуждали упоминавшиеся в речах факты, [520] оценивали стилистические приемы древних писателей и в спорах находили наиболее адекватное понимание и воспроизведение по-русски встречавшихся трудных мест. Не менее важным было и обсуждение собственно исторических проблем. Нередко моя наставница подробно излагала мне содержание новой своей статьи, а то и просто прочитывала ее вслух целиком, проверяя на мне только что созданную конструкцию. В иной раз предметом обсуждения становилось мое произведение - курсовая, дипломная, диссертационная работа (последняя обсуждалась глава за главой). Разбор велся моею руководительницей обстоятельно, и с содержательной, и с литературной стороны, временами критика становилась острой, с долей иронии или усмешки, но никогда она не превращалась в жесткий разнос.
Конечно, Ксения Михайловна не была ангелом во плоти. В общественной жизни она могла со страстью и даже жестко отстаивать те решения, в правоту которых она верила. Были люди, которые чувствовали себя задетыми или даже обиженными ею в особенности в ту пору, когда она располагала властными полномочиями - была деканом или заведующим кафедрой. Однако, какие бы ни возникали в таких случаях столкновения личного характера, надо признать, что действовала она всегда из принципиальных, а не узкоэгоистических побуждений.
В доказательствах приверженности ее высоким нравственным и политическим идеалам нет недостатка. Незадолго до войны, когда по надуманному обвинению в антисоветской деятельности был арестован С.И.Ковалев, а на общем собрании сотрудников исторического факультета трое ученых деятелей всерьез доказывали наличие в трудах арестованного фашистских идей, одна лишь Колобова имела мужество встать и отвергнуть эти домыслы. Позднее, в 1952 г., когда по инициативе Сталина началась кампания против марризма и в университете была организована дискуссия по книге Колобовой "Из истории раннегреческого общества", она отказалась публично осудить свои "идейные ошибки" - ссылки на работы одного из чтимых ею учителей Н.Я.Марра, за что подверглась суровому порицанию: ей был объявлен выговор по партийной линии и была востребована обратно только что присужденная университетом научная премия. Но и наоборот, когда началось развенчание культа личности Сталина, она не спешила присоединяться к общему движению, и портрет развенчанного вождя долго еще оставался [521] висеть на стене ее кабинета…
Таковы были наши учителя. Разные по своему характеру и убеждениям, они были одинаково преданы интересам нашей науки и в послевоенное время, когда началась общая политическая оттепель, приложили максимум усилий для возрождения традиционной основы свободных гуманитарных занятий - антиковедения. Разность их судеб, разность испытаний, которые им пришлось перенесть, не должны подавать повода к противопоставлению их по степени служения науке. В этом плане они для меня равны - С.И.Ковалев и К.М.Колобова в такой же степени, как С.Я.Лурье и А.И.Доватур.
Я никого не собираюсь убеждать в правоте такого подхода. Более того, нетрудно предположить, что найдутся такие, которых и убедить-то в этом будет невозможно. Как бы то ни было, я счастлив, что когда-то мог более или менее близко познакомиться с названными замечательными представителями нашей науки, что в годы молодости мог пользоваться их прямыми советами или суждениями, почерпнутыми из их трудов, и что с некоторыми из них мне довелось затем долгое время дружить и сотрудничать. Да будет память о них чиста!