Однако этот последний поступок настолько утончен, что он не может исходить из кипучей злобы черни; его должны были выдумать те, которые возвели жестокость в систему и специализировались в затрагивании самых чувствительных струн человеческого сердца.
Лица, охранявшие королевскую фамилию, подумали в первый момент, что замышляется какое-то насилие над членами этой семьи. Муниципальные комиссары подошли к толпе, обратились к ней с речью и всякими способами пытались помешать ей приникнуть во двор Тампля; указывая на трехцветную ленту, пересекавшую дверь, они говорили, что надеются, что такие хорошие патриоты, как те, из которых состоит толпа, отнесутся с должным уважением к такой патриотической преграде.
Они прочитали толпе надпись на этой ленте: "Граждане, вы, умеющие соединить справедливую месть с любовью к порядку, уважайте эту преграду; без нее невозможна охрана; она отвечает за нас".
Приказания, по которым действовала эта толпа, не касались, очевидно, королевской фамилии; иначе они бы, конечно, не остановились ни перед патриотической лентой, ни перед любовью к порядку.
Один из них сказал: "что они вовсе не хотели какое-либо насилие над заключенными в Тампле; но они настоятельно требовали, чтобы один из них был впущен во двор, для того, чтобы продемонстрировать перед окнами камер принесенную ими голову, чтобы те, которые составляли заговоры против родины, были свидетелями того, к какому ужасному результату привели их преступления".
Офицеры согласились на это варварское требование; только двое из них догадались пойти и предупредить королевскую фамилию, немедленно после чего голова была пронесена сначала перед окнами королевы, а затем и по всему двору.
Мне говорили, что королева сейчас же упала в обморок, а сестра короля (m-me Elisabeth) до сих пор еще сильно потрясена этим ужасным зрелищем.
Всем была известна дружба, существовавшая между ее величеством и принцессой де Ламбаль; эта необычайная привязанность заставила злополучную женщину, находившуюся в безопасном месте, вернуться во Францию к королеве, несчастья которой требовали дружеских утешений. По видимому, эта геройская привязанность послужила единственной причиной убийства г-жи де Ламбаль, потому что ее дочь, г-жа де Турзель, и многие другие дамы, находившиеся в тюрьме, были пощажены. Ярость, выказываемая этими злодеями по отношению к королеве насколько ужасна, настолько же и несправедлива. Убив ее подругу только за то, что та была ее другом, они сочли еще недостаточным то горе, которое должно было причинить ей подобное известие, понадобилось еще разорвать ей сердце самым ужасным зрелищем.
Из Тампля голову г-жи де Ламбаль понесли в Пале-Рояль, очевидно для того, чтобы ее признали живущие там. Впоследствии я говорил по этому поводу с лицами, которые в то время там находились.
Несмотря на то, что г-жа де Ламбаль приходилась близкой родственницей владельцу этого дворца[2], горе, причиненное этим зрелищем, как я слышал, не очень сильно повредило его здоровью.
Слухи об этой резне достигли Бисетра, и несчастные, заключенные там в большом количестве, приготовились к защите. Мне говорили, что туда должны были доставить несколько пушек для того, чтобы обеспечить народу полнейшую безопасность во время этой резни. Слухи так многочисленны и так разнообразны, что совершенно невозможно достоверно узнать ни о количестве жертв, ни какие-либо другие подробности. Попробую произвести расследование многих фактов, о которых я имею лишь неопределенные и сомнительные сведения.
Во Франции с самого начала революции, и особенно с 10 августа, происходили такие вещи, которые, в связи с теми, которые сейчас происходят, способны заставить сильно призадуматься самого ярого поборника свободы и заставить его хорошо взвесить все обстоятельства, прежде чем начать побуждать к свержению или же к перемене власти в какой бы то ни было стране, где закон и порядок имеют еще хоть сколько-нибудь сносное влияние.
Рассуждение это не должно применяться к такой счастливой конституции, которая в себе самой содержит верное, ясное и благое лекарство против злоупотреблений и беспорядков, неизбежных при перемене обстоятельств даже и при самом лучшем образе правления. Главное достоинство удачно составленной конституции состоит в том, что она располагает такими ценными средствами для самоисправления. Не надо, однако, опрометчиво пользоваться этими средствами; не надо применять и лекарства, если нет в том крайней нужды; но если мне скажут, что их никогда не должно применять, то я признаю, что я не смогу понять преимущества, которое дает конституции наличность этих неоценимых средств; сокращая их, можно было бы выгадать разве только то, что правительственный аппарат оказался бы упрощенным.
Если восстание есть предлагаемое средство, то гипотеза меняется; и независимо от какой бы то ни было личной причины, всякий беспристрастный человек очень основательно поразмыслит, прежде чем принять меры, от которых зависит счастье или несчастье многих миллионов его сограждан.
При той отвратительной системе притеснений, под гнетом которой стонала Франция до революции, системе, где многочисленное сословие было избавлено от налогов и, не будучи свободным само по себе, изощрялось в самых разнообразных притеснениях по отношению к другим, бывшим в еще большей неволе, чем они; при системе, где другое сословие владело лучшими участками национальной территории и где судьбы и состояния были так различны, что в большинстве случаев чудовищные вознаграждения получали те, которые едва только прикасались к тем делам, которые им поручались, в то время как человек, верный своим обязанностям, прозябал в самой ужасной бедности; при системе, где воля одного человека могла повелевать законом, и одного его приказания было достаточно для того, чтобы вырвать любого гражданина из лона его семьи и бросить его в тюрьму на много лет, а иногда на целую жизнь, - при этой системе, в стране, где существовал подобный образ правления, восстание, будучи единственным средством, может быть не только оправданным, но, начиная с момента, когда к этому представится удобный случай, является даже обязанностью каждого человека, любящего свою родину и человеческий род.
Необходимость полной перемены правления во Франции не будет никем оспариваться; и революция, начатая в 1789 г., будет одобрена большей частью тех людей, которые готовы порицать события 20 июня и 10 августа, находя их совершенно излишними и несправедливыми.
Направить необузданную чернь во дворец короля для того, чтобы, терроризируя его, помешать ему использовать право возражения, veto, присвоенное ему конституцией, которая предоставила ему и свободное пользование этим правом, это то, чего никогда нельзя будет оправдать; убить его охрану, отрешить его от власти, бросить его со всей семьей в тюрьму только потому, что его стража хотела воспротивиться вторичному вторжению черни во дворец - всего этого, я думаю, никакой беспристрастный человек не сможет никогда одобрить и этого никакие измены, на которые будто бы указывают бумаги, найденные в кабинете 10 августа, не смогут никогда оправдать.
На Людовика XVI никогда не смотрели как на беспринципного человека, или как на человека с необузданным честолюбием. Я не могу помешать себе думать, что он был очень удовлетворен конституцией и что всем известная набожность его никогда бы не позволила ему нарушить клятвы для уничтожения этой конституции.
Но те, которые вызывали восстания, наложили неизгладимое пятно на свою родину и втянули ее, вероятно, в пропасть полную ужасов и несчастий.
Чернь служила им орудием для распространения ужаса и для достижения власти; при ее же посредстве они надеются сохранить себе эту власть; но такое орудие часто бывает гибельным для тех, кто его употребляет; этим орудием никогда ни они, ни другие не будут управлять по своему желанию. Это все равно, что сказать океану, взбаламученному бурями: мы хотим, чтобы волны поднялись на известную высоту и там остановились. Великий Боже! И если эти кровавые подстрекатели сейчас и остановятся, то разве не достигли они уже самых ужасных крайностей! Какую от этого пользу может ожидать Франция для своего правления? Какое изменение будет достойно цены того позора, который наложили на нацию все ужасы прошедшей ночи и этого постыдного дня 3 сентября?
АКТ ТРЕТИЙ.
Красное колесо террора.
20 апреля 1792 была объявлена война Австрии. Неудачное начало ее вызвало возмущение парижской толпы, обвинявшей короля, что он тайно действует за одно с Австрией. 10 августа Тюльерииский дворец был взят приступом, и король должен был искать защиты у законодательного собрания, которое объявило его лишенным власти. Во главе правительства поставлен временный исполнительный совет, в котором главную роль играл опиравшийся на парижскую коммуну. Весть о сдаче крепости Вердена вызвала новую ярость парижской черни, ворвавшейся в тюрьмы и учинившей кровавую расправу над несколькими тысячами политических заключенных (сентябрьские убийства). 20 сентября одержал при Вальми победу над пруссаками, имевшую громадное значение для поднятия престижа революционной Франции. Того же числа собрался национальный конвент, в котором власть принадлежала якобинцам, опиравшимся на парижскую чернь; они добились осуждения и казни короля (21 января 1793), свергли жирондистов. Началась эпоха террора; открытый 9 марта 1793 революционный трибунал предал тысячи людей гильотине. Комитет общественного спасения, учрежденный 6 апреля, подавил восстание в провинциях потоками крови; объявлена отмена христианской церкви. Дюмурье победой при Жемаппе завоевал Бельгию, а Кюстин осадил Трир, Майнц и Франкфурт, 1793 образовалась первая коалиция против Франции, австрийцы победой при Неервиндене (18 марта) вернули Бельгию, а пруссаки (23 июля) Майнц; но одновременно выставил 14 армий и после сражения при Флерюсе (26 июня 1794) французы вновь заняли Бельгию и Нидерланды; 1795 Пруссия заключила с Францией Базельский мир.