С точки зрения народнохозяйственного, технико-экономического прогресса, в стране осуществляется в это время один из вариантов индустриализации, перехода от доиндустриального и раннеиндустриального технико-технологического типа производства к развитому индустриальному типу производства, вариант этот послефорсированный характер в том смысле, что все усилия общества концентрировались на ускоренном развитии тех элементов производительных сил, наращивание которых в глазах политического центра имело первостепенное, приоритетное значение, независимо от того, как сказывалась такая концентрация на остальных сферах общественной жизни. С точки зрения социально-экономической, происходила смена классической многоукладной экономики переходного типа специфическим вариантом одноукладной раннесоциалистической или деформированной социалистической экономики; подобная смена означала не только унижение частной собственности и основных на ней форм эксплуатации, но и преимущественно внешнеэкономическому способу регулирования хозяйственной жизни; в существовавшей у нас многоукладной экономике переходного типа действовало относительно независимых экономических субъектов, связанных друг с другом товарно-денежными, рыночными отношениями, находящимися под регулирующим воздействием государства, держащего в руках «командные высоты» хозяйства; вместо этой экономики сложилась нерыночная фактически бестоварная экономика, где почти все элементы полностью подчинены государству и управляются, главным образом, с помощью внеэкономических, командно-директивных методов. Иными словами, произошел переход от саморегулирующейся экономики нэповского типа к регулируемой из политического центра монопольно-государственной экономике,[19] в которой имелась возможность сосредоточить народные силы на том, что этот центр считал приоритетным как в тех случаях когда подобное сосредоточение поддерживалось трудящимися, так и тогда, когда народные массы не принимали приоритетов власти; в прочем, большую часть периода 30-40-х гг. следует считать даже не переходом к административно управляемой монопольно-государственной экономике, а временем функционирования этой экономики.
В политическом смысле шло складывание и развитие беззаконного авторитарно-деспотического режима, подчиобщественную жизнь не правовой, а произвольной, командно приказной власти. Подобный режим обеспечивал, правда, возможность директивного управления экономикой и концентрацию ресурсов общества на любых участка, в том числе и на тех., от которых действительно зависело само существование страны и исход ее столкновений с внешними врагами; но тот же режим уничтожал в зародыше малейшие ростки демократии и правового государства, душил всякую народную самостоятельность, губил почти любую инициативу и потому зачастую вызывал бессмысленное, неоправданное расходование народных сил; одновременно авторитарно-деспотический режим выступал в качестве главного средства поддержания необъятной личной власти Сталина, давая возможность ему и его окружению осуществить непрерывные репрессии, направленные на сокрушение реальных или мнимых противников и еще больше – на поддержание атмосферы всеобщего страха, нужной не столько для защиты общественных интересов, сколько для господствующего положения правящей верхушки, ее абсолютного всевластия в обществе; деспотический политический режим позволял тем, кто стоял тогда руководства страной, творить любые беззаконие и любой произвол, избегая ответственности за совершение и повторение самых губительных ошибок и промахов; репрессии, стоившие жизни миллионов, есть наибольшее страшное выражение политической сущности сталинизма. И наконец, в культурном, идеологическом, социально-психологическом смысле происходил цивилизационный сдвиг, в котором продолжали развертываться противоречия социальных отношений: десяти миллионов люде осваивали начала современной городской культуры, получали образование, приобщались к основам цивилизованного здравоохранения, но при этом грубо и бессмысленно поспешное разрушение устоев традиционного образа жизни и традиционной морали далеко опережало складывание и усвоение нового жизнеустройства. Массовое распространение двоедушия противоестественное соединение энтузиазма и героического отношения к жизни с падением общественных нравов, с ослаблением роли совести и ощущения личной ответственности, с ростом жесткости и политической бесчестности оказывалось следствием подобного положения. В общем как бы ни оценивать систему, сложившуюся в 30-40-е гг., в целом ясно, что эта система несла в себе самой необходимость изменения, своего рода потребность в самоотрицании. Похоже, правда, что эту необходимость не все люди, жившие в то время, четко ощущали. По-видимому, большинству из них – и тем, кто управлял тогдашним обществом, и тем, кто был его «винишками», - существовавшие порядки казались чрезвычайно прочными, рассчитанными если не на веки, то на очень долговременную перспективу. Но объективно, вне зависимости от состояния массового сознания, дело обстояло иначе. В 30-40-е гг., пока главный экономический поток развития страны определялся индустриализацией, административно хозяйственный механизм давал возможность решения узловых проблем экономик. Когда же и поскольку первостепенное значение в стране стали приобретать задачи перехода к научному индустриальному производству, тогда и постольку сталинская модель хозяйственного управления, сталинский вариант монопльно-государственной социалистической экономики перестал играть хоть какую-то позитивную роль. Если в период индустриализации, в тех чрезвычайных условиях, в которых она проходила в нашем обществе, этот вариант был один из возможных способов форсирования экономического роста, то затем по мере завершения индустриализации, он стал все более явно превращаться в абсолютное препятствие научно-технического прогресса, в механизм его торможения. Обозначалась необходимость перехода от бестоварной командно-директивной экономик к социалистической экономике последовательно хозрасчетного, т.е. планово-товарного, планово-рыночного типа. К тому же кровавые чистки 30-40-х гг., физическое уничтожение «цвета нации» и вообще деятелей, воспитанных в демократической культуре, знакомых с ее практикой или хотя бы практикой реального демократического центризма, имели своим следствием пересечение нормальной политической преемственности, прорыв традиций, передачи опыта, исторической последовательности. К 50-и гг., т.е. ко времени, когда возможность демонтажа сталинизма приобрела серьезный характер, подавляющее большинство политических, хозяйственных, идеологических кадров составляли люди, просто не знавшие, что такое настоящая демократия или что такое отвечающее условиям второй половины XX века планирование с учетом рыка и товарных отношений. В общественном сознании преобладали искаженные, очень далекие от действительности представления о многообразии возможностей сталинизма и о реальном развитии несоциалистического мира. Как и подсознательный страх, политическая ограниченность, обусловленная нарушением нормальных связей с заграницей, затрудняла осознание необходимости радикальных перемен. Объективно в послевоенные десятилетия нашей стране предстояло начинать развертывание НТР и переход научно-индустриальному производству, одновременно завершая, так сказать, попутно «доделывая» индустрию там, где она еще не закончилась. В этих условиях почувствовать перелом процесса, начало новой стадии нового экономического развития было не так-то просто. Во всяком случае, ни Сталин, ни его окружение, т.е. люди, многие из которых на рубеже 20-30-х гг сумели в сплетении общественных потребностей различить важность ускоренной индустриализации, не смогли после войны понять качественное отличие новой экономической эпохи от прежней. В 1931 г, когда Сталин говорил о необходимости за 10 лет преодолеть промышленное отстаивание в России, «или нас сомнут», но так или иначе «схватывал» - пусть не точно, искаженно - одно из самых повелительных требований эпохи. После войны, на вершине могущества генералиссимуса не ощутил меняющегося течения истории. В 1946 г., формулируя общие задачи страны на последовательную перспективу, и в качестве основного, необходимость увеличения производства стали, чугуна, угля, нефти т т.п.. Он говорил об этом так, словно не появилась возможность использование атомной энергии, как будто не носились в воздухе идеи кибернетики и небывалой информационной техники, не набухала вся атмосфера общественной жизни предвестиями новой научно-технической революции. Разумеется, суждения, содержащиеся в речи в 1946 г.., свидетельствует о недостаточной проницательности Сталина, о том, что гением он все-таки не был, и не только в военном деле, но и в области социально-экономической политики, социальной теории, там, где он подвязался дольше всего и где чувствовал себя наиболее уверенно. Гений тем и отличается, что в главном и решающем видит то, что скрыто от среднего и даже сильного (но не гениального) ума. Как свидетельство невозможности относить Сталина к числу истинных гениев, его неспособности уловить принципиальную перемену перспектив народнохозяйственного развития в 1946 г. вполне сопоставима с ошибочной оценкой военно-политических перспектив в 1940-41 гг.. но ведь если не гением, то все же выдающимся и опытнейшим политиком Сталин был. И потому что его ошибка есть подтверждение объективной трудности отделения основного от второстепенного при анализе экономических проблем конца 40-х годов.