И тем не менее столь "лестные" для Византии суждения тут же по сути дела полностью опровергаются. После первой из процити-рованных фраз Тойнби заявляет, что "византийские императоры неустанно искажали и уродовали свое истинное наследие", а в связи со второй фразой выражает решительное недовольство по тому поводу, что уже в VIII веке византийский император Лев III "смог повернуть православно-христианскую историю на совершенно незападный путь"[6].
Здесь важно заметить, что, рассуждая о ряде других цивилизаций, Тойнби не попрекает их за их явно "незападный" путь. Но о Византии он неожиданно (ведь именно он последовательнее, чем какой-либо другой представитель западной историософии, провозгласил равенство всех самостоятельных цивилизаций!) начинает говорить точно так же, как те идеологи, для которых Запад — это, в сущности, как бы единственная имеющая безусловное право на существование цивилизация. И в заключение параграфа "Восточная Римская империя..." Тойнби без обиняков клеймит, по его словам, "извращенную и греховную природу" этой империи.
Объясняется все это достаточно просто. Византия была единственно прямой соперницей Запада. Это совершенно наглядно отразилось в том, что в Х веке (точно — в 962 году) на Западе была провозглашена "Священная Римская империя" (то есть как бы другой "Новый Рим"), надолго ставшая основой всего западного устройства. И впоследствии Запад (как мы еще увидим) стремился отнять у своей восточной соперницы даже и само это имя "Римская"...
При этом соперничество складывалось сначала явно не в пользу Запада. Тойнби в приведенном выше высказывании напомнил, что "вплоть до XV—XVI вв." Византия "опережала" Запад... Немаловажно заметить, что Тойнби, который в общетеоретическом плане так или иначе отказывается от прямолинейного понятия "прогресс", не смог в данном случае преодолеть западный соблазн; ведь в глубоком смысле Византия не "опережала" кого-либо, а развертывала свое самостоятельное, своеобразное культурное творчество, мерить которое по шкале "прогресса" — занятие, прямо скажем, примитивное (вот выразительный пример: Франческо Петрарка и преподобный Сергий Радонежский были современниками, но решать, кто кого из них "опережал" — дело не только неблагодарное, но и просто нелепое,— хотя сопоставление этих двух личностей может многое прояснить).
Впрочем, Тойнби говорит и о своеобразии Византии,— правда, тут же толкуя его в сущности как "безобразие". Он сопоставляет Запад и Византию в следующем рассуждении: "История отношений между церковью и государством указывает на самое большое и самое серьезное расхождение между католическим Западом и православным Востоком"; на Западе эти отношения сложились в виде "системы подчинения множества местных государств единой вселенской церкви" (пребывающей в Риме). Между тема Византии имело место слияние церкви и государства,— слияние, которое Тойнби едва ли адекватно определил как "подчинение церкви государству", ибо для истории Византии не менее характерно и обратное — подчинение государства церкви.
Тойнби стремится представить империю, в которой было-де установлено безоговорочное "подчинение церкви государству", как заведомо деспотическую, всецело основанную на голом насилии. В его рассуждениях о Византии постоянно говорится о "жестком контроле", "нещадном подавлении", "государственных репрессиях", даже "свирепости" и т. п. Однако, поскольку ко времени создания его историософии западные исследователи более или менее объективно осветили фактическую, реальную историю Византии, Тойнби, явно противореча своим собственным общим оценкам, говорит, например, что в Византии "использование политической власти в религиозных целях было, следует отметить, весьма тактичным по сравнению с кровопролитными религиозными войнами, которые вел Карл Великий в аналогичной ситуации". В отличие от Византии, констатирует также Тойнби, "западное христианство... прибрало к рукам... все европейские земли... вплоть до Эльбы". К тому же, пишет он, "на Западе безоговорочно считали, что латынь является единственным и всеобщим языком литургии... Разительным контрастом этой латинской тирании выглядит удивительный либерализм православных. Они не предприняли ни одной попытки придать греческому языку статус монопольного" (в связи с этим стоит вспомнить, что в IX веке св. Кирилл и Мефодий создали славянскую письменность, а в XIV веке — как бы продолжая их дело — русский святой Стефан Пермский создал зырянскую, т. е. коми).
Итак, существуют два совершенно различных "представления" о Византии, одно из которых — всецело тенденциозная западная идеологема, мрачный и нередко даже зловещий миф о Византии, а другое — так или иначе просвечивающая сквозь этот миф реальность византийской истории.
Исходя из фактов, Тойнби пишет, например, что "восточно-римское правительство традиционно отличалось умеренностью". Но он же, подвергая резкой критике византийское монашество за недостаточную "активность", противопоставляет ему в качестве своего рода идеала западноевропейское монашество: "Франциск и Доминик вывели монахов из сельских монастырей в широкий мир... Напрасно мы будем искать какую-либо параллель этому движению в православии".
Но ведь это "выведение" западного монашества в "широкий мир" выразилось "ярче" всего в создании доминиканцами (и, отча-сти, францисканцами) "Святой инквизиции", которая отправила на пытки и казни сотни тысяч "еретиков"! А в истории Византии действительно не было "какой-либо параллели" этому явлению.
Не менее характерна и судьба иудеев на Западе и, с другой стороны, в Византии. В западноевропейских странах в XII—XVI веках было уничтожено, согласно сведениям "Еврейской энциклопедии", примерно 400 тысяч приверженцев иудаизма — то есть 40 процентов тогдашнего мирового иудейства... А многие из уцелевших нашли убежище в Византии, где — несмотря на все конфликты христиан и иудеев,— ничего подобного западноевропейскому "геноциду" все же не произошло.
Речь идет, разумеется, отнюдь не о том, что Византия являла собой совершенство. Но безусловно необходимо преодолеть навязанное западной идеологией представление о Византийской империи как о некоем "уродстве". Ведь даже обладающий репутацией апологета равноценности цивилизаций Тойнби постоянно употребляет по отношению к Византии такие "термины", как "уродование", "искажение", "дисгармония", "извращение" и т. п. Ясно, что в качестве якобы беспристрастного "критерия" берется здесь цивилизация и культура Запада.
И в самом деле: Тойнби с какой-то даже наивной откровенностью утверждает, что единственным "спасением" для Византии было бы превращение ее в прямое подобие Запада. Он пишет, например, что в Византии "в VII в. появились некоторые признаки... возвращения на путь, избранный для Запада папой Григорием Великим (590—604)". Однако "развитие вселенского патриарха в духе папства" все же не свершилось, и в результате, мол, "православное христианство выглядело болезненно дисгармоничным, что было платой за выбор неверного пути". Вполне понятно, что на "неверном пути" нельзя было достичь никаких действительно ценных результатов.
В 1984—1991 годах в Москве вышел в свет фундаментальный (объемом около 180 авт. листов) трехтомный труд "Культура Византии", созданный первоклассными современными специалистами России. Со всей доказательностью раскрывается здесь богатейшее,— чрезвычайно многообразное и глубоко самобытное — культурное творчество, совершавшееся в продолжение более чем тысячелетия в Византии. Но проштудировали этот труд немногие, и в сознании большинства из тех, кто так или иначе касается проблемы "византийского наследства", по-прежнему господствует заведомо ложное и по самой своей сути негативное "мнение" об этом наследстве,— мнение, в конечном счете восходящее к идеологам Запада. Очень характерно, что в России — под воздействием западно-европейских представлений -- принято относить Византию к "Востоку", хотя Константинополь расположен западнее Киева и, тем более, Москвы...
Еще раз повторю, что нельзя, да и ни к чему "идеализировать" Византию (хотя такая тенденция — правда, весьма узкая — имела место в русской мысли) и усматривать в ее истории — в противовес идеологам Запада — "превосходство" над западной цивилизацией и культурой. Речь может и должна идти только об имеющем полное право на существование своеобразии.
Если на Западе с давних времен средоточие церкви существовало (о чем говорит, в частности, Тойнби) само по себе, "отдельно",— как специфическое теократическое государство (Stato Pontifico,— т. е. Государство Первосвященника, в Папской области, возникшей еще в VIII веке), то в Византии так или иначе сложилось единство церкви и государства. Византийскую империю вполне уместно поэтому определить как идеократическое (имея в виду власть православных идей) государство; между тем Западу присуще то, что следует определить термином номократия — власть закона (от греч. nomos — закон); с этой точки зрения азиатские общества уместно определить термином "этократия" — от греч. etos — обычай.