В 1880-е возникли также общества “Хранители свободы” (Нью-Джерси, 1881), “Патриотическая лига Революции” (1882), “Орден американских фрименов” (Пенсильвания, 1884), “Патриотичные дочери Америки” (Пенсильвания, 1885), “Национальный орден Видетты” (Техас, 1886), “Американская защитная ассоциация” (Айова, 1887), “Национальная Лига Защиты Американских Институтов” (1887), “Сыны революции” (1888), “Патриотический орден Американцев”, “Патриотический орден истинных Американцев” (1889). В течение следующего десятилетия появились “Дамы 13 колоний”, “Дочери Американ-ской революции”, “Верные рыцари Америки” (Пенсильвания, 1890), “Дочери Америки” (1891), “Легион Линкольна” (1893), “Рыцари и леди Америки”, “Американские рыцари защиты” (Балтимор, 1894), “Патриоты Америки” (Иллинойс, 1895), “Орден маленькой красной школы” (Бостон, 1895, основан при участии “Американской защитной ассоциации”), “Протестантские рыцари Америки” (Сент-Луис, 1895), “Американское общество порядочности” (1895), “Братство красного брилианта” (1898), “Американский союз” (1900). Это далеко не полный список. Часто организации обрастали дочерними образованиями для детей, молодежи и женщин, как и в случае “Ордена объединенных механиков Америки”. Подсчет количества их членов затрудняется не только отсутствием надежных источников, но и обычаем членства в нескольких родственных организациях сразу. Члены этих сообществ обычно принадлежали к преуспевающим слоям среднего класса.[57]
Другой слой тайных обществ формировался из менее состоятельных американцев. Это были такие как “Орден коренных американцев”, “Патриотическая лига революции” (Бруклин, 1882), “Американская патриотическая лига” (Нью-Йорк, 1888) с дочерней женской организацией “Дочери Колумбии” (1888), “Верные американской свободе” (женская организация возникла в Бостоне в 1888, мужская в 1890) и прочие. Самой большой из них была “Великая армия республики”, организация ветеранов Гражданской войны. В 1886 г. руководство этой организации заявило о возникшей для страны опасности в связи с массовой иммиграцией.[58]
Судить о деятельности этих сообществ можно по их программам, отдельным заявлениям в прессе, личной корреспонденции их руководителей. При возможных отличиях в деталях или направленности, чаще всего их объединяли требования отстаивать американские интересы и принципы, поддерживать американские институты (не только политические, вкупе с правами и свободами, но и, например, систему общественного образования). Почти все включали в свои программы требования об ограничении иммиграции (одни, как “Американская патриотическая лига”, “в интересах рабочих и ремесленников”, другие как требование общего характера).[59] Крайне популярна была идея предохранить страну от иностранных влияний.
Интересно, что некоторые из таких организаций вели менее активную практическую деятельность, и их существование гораздо серьезнее выглядело “на бумаге”. В то же время в них входили известные личности, которые таким образом спешили подписаться под американскими патриотическими лозунгами. Примером может служить “Национальная лига защиты американских институтов”, возникшая в Нью-Йорке в 1889 году. Ее целью было “обеспечить конституционные и законодательные механизмы для предохранения системы общественных школ и прочих американских устоев [от иностранных влияний], способствовать просвещению общественности в согласии с этими устоями, и предотвращать присвоение общественных средств сектами и отдельными конфессиями”.[60] Первым президентом этого сообщества был историк Д. Джей, а секретарем—пастор методистской церкви в Нью-Йорке Д. Кинг. Среди членов организации были Ф. Уокер, Д. Джордан (ректор Стэнфорда), Р. Пекэм (позднее член Верховного Суда), У. Стронг (член Верховного Суда в прошлом), Г. Хитчкок (бывший президент Американской ассоциации судей), П. Морган, К. Вандербилт, Р. Хэйс и другие.[61]
В мае 1889 г. в Нью-Йорке состоялась встреча представителей крупнейших американских патриотических организаций. Таким образом, к концу века стало заметно стремление к организации “патриотических” сил в масштабах всей страны. Подобные организации отражали недовольство широких слоев населения, их стремление изменить ход вещей. Красной нитью в их программах проходила идея о сохранении Америки “американской”, недопущении влияния иностранных культур на ее жизнь.
В послевоенный период существенные изменения происходили и в среде новоанглийской элиты, традиционно поставлявшей политиков и интеллектуалов Америки. Реакция ее представителей на изменения в жизни страны была сложной и неоднозначной. Большая их часть провозглашала «несдержанный» капитализм главной опасностью, подрывающей позицию социального слоя «браминов»[62] и угрожающей будущему Америки. Меньшинство, напротив, было охвачено оптимизмом по поводу роста влияния Америки в мире и национального богатства внутри страны.[63] Однако общее настроение представителей новоанглийской элиты в конце XIX века было проникнуто глубоким пессимизмом. Вслед за изменениями в экономике последовали изменения в стиле жизни и системе ценностей общества. Традиционные достоинства представителей старой аристократиии теряли свое значение. Так, например, литератор, профессор Гарварда Б. Уэндэл писал одному из своих друзей в 1880 г.: “На самом деле, человек, желающий всерьез заниматься литературой в наши дни, должен пожертвовать для этого не только лучшими своими часами, но и, страшно сказать, более ценным—общим уважением прочих людей”.[64] Старые традиции уступали место новым привычкам. Элита пополняась представителями бизнеса—нуворишами, вчерашнимим иммигрантами, достигшими успеха благодаря удачливости и сноровке. В мире бизнеса главным достоинством становилось умение считать деньги и заключать выгодные сделки.
Новоанглийская аристократия болезненно воспринимала изменения в привычном порядке вещей, поскольку она оказывалась оттесненной на второй план. При этом даже представители старой аристократии, успешно занимавшиеся коммерцией, чувствовали неудовлетворенность. Генри Л. Хиггинсон признался своему брату Томасу в 1879 г.: “Я хотел заниматься чем-либо достойным…или, по крайней мере, вести жизнь, которая могла бы удовлетворить душу. Я старался, мне не удалось…И я стал—и есть—получатель денег…”[65] Что же касается лиц, посвятивших жизнь интеллектуальным занятиям (Брукс и Генри Адамсы, Б. Уэндэл, Ч. Э. Нортон, Д. Р. Лоуэлл, Ф. Паркман, Р. Г. Дэна, У. Минот и др.), их отношение к коммерции было резко отрицательным.[66] Они осуждали свободный капитализм и «демократию денег» как причины слишком практичного отношения к жизни сквозь призму материальных ценностей. Считая конечной мерой цивилизации, нации и личности «любовь к красоте, служение ей, ее создание», Ч. Э. Нортон говорил: «Я боюсь, что Америка надолго взяла ошибочный, неверный курс, и все более оказывается во власти сил беспорядка и варварства». Он считал, что в послевоенной Америке достичь идеала невозможно, и отождествлял кризис демократии с приходом к власти «нецивилизованных людей, кому даже научное образование не даст достаточно знания и разума».[67] C точки зрения нашей темы важно отметить, что негативное отношение новоанглийских интеллектуалов распространялось не только на ценности, организацию жизни и коммерциализацию современного им общества, но и на всю совокупность последствий индустриализации: иммиграцию, рабочие организации, углубление межклассовых конфликтов, социалистические учения, коррумпированность политиков, «материальную демократию» и города. Все эти явления виделись им как взаимосвязанные элементы изменений, произошедших не только в Америке, но и в Европе со времени начала индустриализации. Их комплексное влияние, казалось, приведет к разрушению традиции, старых американских ценностей, которые были необходимы для сохранения демократии и республиканизма.[68]
Прошлое стало казаться намного более счастливым временем, когда жизнь была содержательнее и теплее, когда в человеческих отношениях господствовали общепринятые формы общения и викторианская этика, а общество было более однородным. Нортон описывал Кембридж своей юности как место, где «смешение чуждых элементов было настолько незначительным, что не влияло на облик города», «каждый не только знал всех в лицо, но также знал традиции, знакомых и образ жизни каждого».[69] Б. Уэндел, например, все более убеждался, что «единственное реальное спасение для всех нас—тех, кто пытается писать, состоит в простых старых традициях».[70] «Будущее не для нас,—сокрушался он.—И у нас нет великого наследия европейской традиции, чтобы утешиться… Я чувствую сожаление, что не имел счастья родиться на пятьдесят лет раньше».[71] К ощущению потери прежнего социального статуса добавилось сожаление и по поводу того, что Новая Англия переставала играть роль духовного центра нации. «Среди… молодого поколения Новой Англии не осталось значительных личностей. А ведь когда я приехал сюда, у нас были и Лонгфелло, и Лоуэлл, и Уиттиер, и Эмерсон, и еще кое-кто, а доктор Холмс—единственный, кто жив до сих пор. Мы уходим в провинциальную темноту…».[72]