Рассматривая уголовно-правовые средства обеспечения свободы прижизненного донорства в Российской Федерации, следует остановиться на проблеме допустимости донорства со стороны лиц, не прошедших обязательной воинской службы. Мнение о его недопустимости[53] представляется необоснованным. Безусловно, мотив во многом определяет содержание и направленность согласия лица на прижизненное донорство, оказывая достаточное воздействие на волю лица, однако при наложении его на требование генетической идентичности, т.е. близкого родства донора и реципиента, не влечет негативных изменений в социальной действительности и не нарушает упорядоченности системы общественных отношений.
Вместе с тем в целях максимального обеспечения добровольности прижизненного донорства и исключения возможности скрытых форм принуждения следует реализовать в отечественном законодательстве о трансплантации иные имеющиеся в науке предложения — предложения о запрете становиться донорами лицам, отбывающим наказание (исследование правового статуса осужденных к наказаниям, связанным с изоляцией в учреждениях уголовно-исполнительной системы, является одним из важнейших аспектов научной разработки правового статуса живого донора)[54], расширив его за счет включения в категорию лиц, донорство которых недопустимо, задержанных, заключенных под стражу и отбывающих административный арест (в настоящее время данные лица в соответствии со ст. 29 Основ законодательства РФ об охране здоровья граждан и ст. 40 Закона РФ от 22 июня 1998 г. № 86-ФЗ «О лекарственных средствах»[55] не могут являться объектами проведения биомедицинских исследований, испытания новых лекарственных средств, методов диагностики, профилактики и лечения). Свобода выбора вариантов поведения, включая свободу принятия статуса прижизненного донора, представляется недостижимой в условиях фактического отсутствия физической свободы. У перечисленных категорий лиц существенно повышен элемент виктимности, ограничен выбор средств и методов самозащиты при применении принудительных средств воздействия в целях получения согласия на прижизненное донорство. Юридическая возможность вступления лиц, отбывающих наказание, в отношения прижизненного донорства не способствует и достижению целей наказания, в частности — исправлению осужденных посредством общественно полезного труда, относящегося, согласно ч. 2 ст. 9 Уголовно-исполнительного кодекса РФ, к одному из основных средств исправления[56], поскольку ограничивает их трудоспособность и пусть факультативно, но влечет, согласно ст. 81 УK РФ, освобождение от наказания в связи с болезнью, а следовательно, ограничивает реализацию уголовной ответственности.
В то же время необходимо отметить, что сужение круга доноров за счет социально дезадаптированных лиц подвергается критике отечественных и зарубежных правозащитников. Так, по мнению К. Коэна запрет отчуждения заключенными органов и тканей в общественно полезных целях трансплантации способствует занижению уровня самооценки данных лиц и в целом нарушает право человека, как конкретного участника социальной практики на самоопределение.
Субъективное право личности в теории права — это мера юридического представления, мера юридической возможности, обеспеченной юридическими обязанностями и охраной со стороны государства. Социальная ценность права обусловливается наличием юридической возможности свободы действий, объем и вид которой диктуется, в конечном счете, уровнем развития общества. В то же время не вполне понятно, как обоснованность ограничений прав лиц, осужденных, например, к лишению свободы или отбывающих административный арест, вообще может вызывать сомнения.
Исполнение указанного вида наказания и административного взыскания всегда связано с правоограничениями (в частности, права на самоопределение и личную неприкосновенность) «как носителями государственного порицания правонарушения и лица его совершившего»[57]. Так, УИК РФ содержит прямое указание в ст. 10 на то, что осужденным гарантируются права и свободы гражданина РФ с изъятиями и ограничениями, установленными уголовным, уголовно-исполнительным и иным законодательством. Необходимость же ограничения в праве на донорство задержанных и заключенных под стражу лиц косвенно, но связана с сущностью уголовного процесса, обусловлена специфическими условиями содержания подозреваемых и обвиняемых.
Действующая Конституция РФ установила, что Россия есть правовое государство, в котором человек, его права и свободы являются высшей ценностью, а признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина — обязанность государства (ст. 1, 2). Согласно ст. 55 Конституции РФ права и свободы человека могут быть ограничены в той мере, в какой это необходимо в таких социально значимых целях, как защита нравственности, здоровья, прав и законных интересов иных лиц. Представляется, что предлагаемое дополнение законодательства РФ о трансплантации перечнем категорий лиц, ограниченных в правах прижизненного донорства, устранив непоследовательность отечественного законодателя в охране лиц с ущемленным правовым статусом нормами медицинского права, будет служить, с одной стороны, именно целям государственного обеспечения прав последних, а с другой стороны, максимальному обеспечению надлежащих мотивов прижизненного донорства. Что касается тезисов о неприкосновенности права на самоопределение человека, то они представляют собой разновидность социальной демагогии: общеизвестно, что жизнь в социуме предполагает взаимное ущемление прав субъектов взаимодействия (урегулированность которого правовыми нормами и способствует достижению в обществе правопорядка). В свете сказанного ч. 2 ст. 3 Закона РФ «О трансплантации органов и (или) тканей человека в РФ» представляется целесообразным сформулировать следующим образом: «Изъятие органов и (или) тканей для трансплантации у лиц, отбывающих наказание, административный арест, задержанных либо заключенных под стражу, а также у лиц, находящихся в служебной или иной зависимости от реципиента, не допускается». Сущность и значение предлагаемых дополнений заключаются в том, что лишь согласие надлежащего потенциального донора, определяемого законодательством РФ о трансплантации, на причинение вреда его здоровью путем удаления определенного парного органа, части органа или ткани в социально полезных целях, полученное до операции по изъятию соответствующего биоматериала, исключает в России общественную опасность и противоправность деяния медицинских работников.
И эффективность уголовного закона напрямую связана со степенью точности отражения социальной действительности в правовой материи.
В отечественной науке уголовного права в монографической литературе и юридической периодике институту крайней необходимости уделялось и продолжает уделяться достаточное внимание[58]. Что касается трансформации понятия крайней необходимости применительно к медицинской сфере, где основанием для осуществления акта крайней необходимости — источником опасности являются патологические (нарушающие нормальную полноценную жизнедеятельность) процессы, происходящие в организме человека, то впервые она была отмечена М.Д. Шаргородским[59]. Выявить сущность данной трансформации можно лишь проанализировав совокупность установленных уголовным законом (ст. 39 УК РФ) юридических признаков состояния крайней необходимости, которые могут быть условно разделены на две группы — относящиеся к грозящей (или наступившей) опасности (как основанию для медицинских действий в состоянии крайней необходимости) и определяющие правомерность применения мер крайней необходимости при коллизии право-охраняемых интересов. При этом к первой группе целесообразно отнести: действительность, наличность и неустранимость опасности для жизни или здоровья человека (нескольких лиц) иными средствами; ко второй: защиту охраняемого уголовным законом интереса; причинение вреда третьим лицам; причинение вреда, меньшего, нежели предотвращенный.
Возникшая опасность для жизни или здоровья пациента должна быть действительной, т.е. существующей реально, а не мнимой, и наличной. По мнению ряда авторов признак наличности охватывает собой признак действительности, который не нуждается в выделении. Однако представляется, что признак наличности характеризует не сам факт существования опасности для правоохраняемых интересов, а конкретизирует ее временные рамки. Так, опасность должна быть непосредственно угрожающей либо непосредственно имеющейся и явно не миновавшей[60].
Нельзя говорить о наличии опасности лишь когда ее возникновение возможно в отдаленном будущем. В этом случае для предотвращения вреда здоровью человека следует принимать предупредительные меры, не связанные с причинением ущерба каким-либо правоохраняемым интересам.
А. Диванчиков считает, что возникновение правоотношения по оказанию медицинской помощи должно всегда признаваться состоянием крайней необходимости, поскольку обращение за такой помощью вызывается необходимостью. Но данную позицию можно назвать абсолютизацией состояния крайней необходимости, поскольку для ее возникновения должны иметь место исключительные условия экстремальности (от лат. extremus — крайний, критический, чрезвычайный), связанные с наличествующей крайней тяжестью состояния конкретного больного (например, когда дальнейшее искусственное регулирование важнейших жизненных функций пильного невозможно), не позволяющей медлить с проведением трансплантации. Важнейшим условием правомерности крайней необходимости является соблюдение принципа, согласно которому устранение грозящей опасности в сложившейся клинической ситуации (например, в условиях наличной угрозы смерти пациента), должно быть недостижимым при использовании иных средств, кроме примененного (что само по себе является основным, законодательно закрепленным условием правомерности трансплантации). Кроме того, причиненный вред охраняемым уголовным законом интересам третьих лиц не должен явно не соответствовать характеру и степени угрожавшей опасности и обстоятельствам, при которых опасность устранялась, не должен быть причинен равный или более значительный вред, нежели предотвращенный (ч. 2 ст. 39 УК РФ).