Изменение внешнеполитической ситуации в АзиатскоТихоокеанском регионе и в Средней Азии усложняло управленческие задачи, а расширение границ империи на востоке и юге вело к смещению направлений военно-административной активности центральной и местной администрации. Рост населения и неравномерность его распределения по губерниям и областям, изменение в соотношении русского и коренного населения, целенаправленная колонизация в рамках «политики населения»7, новые пути сообщения и торговые связи, появление новых центров экономической жизни также требовали корректировки административных границ и размещения управленческих региональных центров. Административнотерриториальное устройство Азиатской России долгое время по преимуществу преследовало политические и «военно-мобилизационные» цели, отодвигая на второй план все в большей степени заявлявшие о себе потребности экономики. Хотя решение задач властного освоения нового имперского региона неизбежно учитывало комплекс объективных факторов, экономическое районирование продолжало испытывать на себе пресс военнополитических и административных задач. В.П. Семенов-Тян-Шанский отмечал, что границы губерний и областей Российской империи возникли во многом случайно, «путем канцелярских усмотрений», и поэтому «ниже всякой критики с географической точки зрения»8.
Декларировав некоторые общие принципы регионального подхода к изучению имперского пространства России, попытаемся поверить их конкретным материалом процесса имперского поглощения одного из регионов Дальнего Востока процесса, имевшего значительную историческую временную протяженность и организационно-пространственную незавершенность.
В политике самодержавия на Дальнем Востоке тесно переплелись два важнейших направления, имевших единую цель: организация имперского пространства. Первое направление нацелено на внешнюю имперскую экспансию; второе — на внутреннее административно-территориальное и хозяйственное устройство. Имперский характер этой политики характеризовался явной зависимостью пространственной структуры власти, ее географии, от внешнеполитических и военно-стратегических установок, от изменений в имперской идеологии и даже от часто менявшихся взглядов влиятельных государственных деятелей как в Петербурге, так и в самом регионе. Дальний Восток России в XIX в. демонстрировал слабую расчлененность сфер внешней и внутренней политики, сочетание традиционных и инновационных идеологем. Региональное своеобразие управленческой политики на Дальнем Востоке вобрало в себя как классические для Российской империи приемы властной организации, так и специфические черты, порожденные природными факторами, а также комплексом региональных геополитических воздействий.
Дальневосточный правительственный курс (как внешнеполитический, так и внутриполитический) был не только непоследовательным и противоречивым, но носил явно импульсивный характер, подогреваемый, главным образом, периодически возникавшей опасностью утраты российских дальневосточных территорий. В данной статье речь пойдет о достаточно длительном и динамичном для регионального измерения имперских процессов хронологическом периоде (1800-1861 гг.), отмеченном как подъемами, так и спадами правительственной активности. При этом важно направить исследовательское внимание не только на реальные пробразования в административнном устройстве региона, но и на неосуществленные проекты, понять мотивы и аргументацию управленческого реформирования.
Рубеж XVIH-XIX веков ознаменовался повышенным интересом к Азиатско-Тихоокеанскому региону со стороны ряда европейских государств. Не могла оставаться в стороне от этого и Россия, уже двумя столетиями ранее укрепившаяся на побережье Тихого океана и имевшая долгое время здесь своего рода монополию. Император Павел I, не считаясь с затратами, усиливал российское военное присутствие на российском побережье Тихого океана. Граф С.Р. Воронцов уже в царствование Александра I, обсуждая перспективы российских морских экспедиций на Дальний Восток, прямо заявлял, что «это было единственное поприще, на котором Россия могла бы развить первоклассные морские силы» 9. Это было время великих кругосветных путешествий, рождения самых фантастических планов, деятельности отважных мореплавателей и разного рода авантюристов. В правительственных кругах велись геополитические споры, какой быть будущей России — континентальной или морской державой, какому направлению — восточному или западному — отдать приоритет во внешней политике? И хотя, бесспорно, европейская политика доминировала и определяла позиции России в других регионах мира, было бы неоправданно принижать значение политических акций и на далеких восточных рубежах огромной империи. Зачастую российское движение на восток выглядело иррациональным (идеологически объясняемым историческими традициями, геополитической предопределенностью), питаемым имперскими амбициями, желанием не отстать от других в дележе колониальных владений. Россия, как и другие европейские государства, пыталась открыть для своей торговли порты Японии и Китая, наладить торговые отношения с Филиппинами, урегулировать правила мореплавания и морских промыслов. Это была, как справедливо отметил современный историк B.C. Мясников, новая политика России на Дальнем Востоке, «которая с полным основанием может быть названа азиатско-тихоокеанской»10.
Северо-восток империи в этот период рассматривается преимущественно как плацдарм для дальнейшей экспансии в Тихоокеанско-Азиатском регионе и на Северо-Американском континенте, где самодержавие проводило свою политику под прикрытием Российско-Американской компании. Ее управляющий А.А. Баранов «бессознательно, но инстинктивно гениально стремился окружить северную часть восточного океана нашими владениями, дополняя и замыкая их от Уддского острова до Ситхи занятием Калифорнии, Сандвичьевых островов, Южных Курил, что привело бы к занятию устья Амура и других пунктов к югу», писал служивший в те годы в компании Д.И. Завалишин11. При этом неизменно подчеркивались те выгоды, которые получит Россия от такой экспансии, прежде всего в укреплении российских позиций на дальневосточном тихоокеанском побережье. Управляющий РАК0 Н.П. Резанов не без основания опасался, что европейские державы могут опередить Россию на Дальнем Востоке12. О том, что эти опасения были небезосновательны, свидетельствуют записки Ж.Б. Лессепса (одного из участников экспедиции Лаперуза), отмечавшего слабость русской власти в Охотско-Камчатском крае: «Могущество Российского государства ослабевает по мере удаления от центра»13.
В новых политических условиях самодержавие должно было спешно предпринять меры по укреплению своих позиций в Охотско-Камчатском крае, прежде всего на Сахалине и Курильских островах, а также упрочить положение на Чукотском полуострове. К началу XIX в. система управления на северо-востоке Российской империи оставалась предельно простой, что объяснялось незначительностью здесь русского населения и несложностью правительственных задач, которые сводились к сбору ясака с коренных народов. Города Охотско-Камчатского края (Охотск, Гижигинск, Петропавловск, Верхнекамчатск) представляли собой небольшие селения в несколько сот человек. Воинский контингент ограничивался незначительными командами городовых казаков. В 1799 г. в Охотско-Камчатский край был перемещен полк под командованием полковника Сомова и дополнительно направлена команда моряков и строителей во главе с капитан-лейтенантом Н.И. Бухариным. Устройством нового порта на Тихом океане в заливе Алдома (впрочем, выбранного неудачно) занялся контр-адмирал И.К. Фомин. Но увеличение численности войск обостряло и без того сложную проблему снабжения края продовольствием, что, в свою очередь, влекло постановку задач хозяйственного освоения края. Это требовало значительного притока населения, которое непонятно как было доставить в Охотско-Камчатский край, и чем снабжать в первое время.
Однако, не взирая на трудности, правительство продолжало проводить меры, направленные на усиление своих позиций в регионе. Указом 11 августа 1803 г. была проведена административная реформа, создавшая отдельную Камчатскую область. Новое административное образование, несмотря на высокий статус, выглядело весьма эфемерно. Всего военных и гражданских чиновников на Камчатке насчитывалось не более 20 человек, тогда как все население Камчатской области составляло около 3700 душ, из которых русских было только 154 человека, а остальные, как отмечалось в официальном документе, «ясашные, судящиеся по собственным своим обыкновениям»14. Непосредственное управление коренным населением продолжали осуществлять родовые начальники. Но и это число чиновников оказалось слишком большим для Камчатки и не улучшило управление, а привело лишь к затяжным конфликтам, порожденным ведомственной неразберихой, недостатком контроля из Иркутска, где размещалось главное сибирское начальство, а главное, нежеланием делиться доходами с подвластного населения. В крае фактически продолжала действовать архаичная система «кормлений». Морское министерство, силой политических и экономических обстоятельств призванное играть ведущую роль в Тихоокеанском регионе, не сумело согласовать свои действия с высшей администрацией в Иркутске. Кругосветные морские экспедиции лишь обострили управленческие коллизии. Сложилась ситуация, при которой, как заметил М.М. Сперанский, Камчатка оказывалась ближе к Петербургу, нежели к Иркутску15. Хотя морское собщение и было более удобным, но и оно оставалось также долгим и нерегулярным. Удаленность края от Петербурга заставляла местную администрацию действовать самостоятельно не только во внутренних вопросах, но и в делах, связанных с внешней политикой. Это относилось не только к сибирскому генерал-губернатору и иркутскому губернатору, но и к более мелким чиновникам, в руках которых находилось непосредственное управление в Охотске и на Камчатке. Именно последнее обстоятельство заставляло правительство наращивать властные полномочия охотского и камчатского начальников. Ведомственные противоречия, отсутствие действенного контроля за столь самостоятельными начальниками вскоре привели к тому, что край в значительной степени потерял управляемость.