О связи понятия «честь» с достоинством княжеского сана и самого князя свидетельствует ещё одно интересное известие. В начале 1170 г. умер дорогобужский князь Владимир Андреевич и его вдову изгнал из города князь Владимир Мстиславич. Княгиня взяла тело мужа и пошла к Вышгороду, где тогда княжил Давыд Ростиславич. Оттуда она хотела пойти в Киев, чтобы похоронить мужа, но дружина дорогобужская не захотела с ней идти, боясь мести киевлян (недавно дорогобужцы участвовали в разграблении Киева). Игумен Киево-Печерского монастыря Поликарп попросил Давыда дать сопровождение княгине: «княже, се дружина его не ‡дуть с нимъ, а пусти свое‡ дружины н‡сколько — н‡кто ни конь доведа, ни стяга донеса». Очевидно, игумен хотел, чтобы проводы князя в последний путь состоялись «с честью», — то есть, чтобы почётный эскорт довёл коня с телом князя и донёс стяг до места захоронения. Давыд не захотел давать никого из своей дружины, оправдываясь: «того стягъ и честь с душею ищьла», — и дал в сопровождение только духовных лиц134 . Таким образом, «честь» здесь упоминается вместе со стягом (который, согласно традиции, всегда должен был быть у гроба умершего князя135 ) — главным атрибутом княжеского достоинства — и, очевидно, объединяет все остальные атрибуты, знаки и принадлежности власти и сана князя. Очень важно также заметить, что это княжеское достоинство связывается в словах Давыда с «душею» умершего князя: по-видимому, в силу конкретности, вещественности, чувственности средневекового мышления достоинство княжеской власти мыслилось не абстрактно, а неразделимо от его носителя. Нет князя, нет и его княжеского достоинства, нет его «чести». Достоинство сана было одновременно и достоинством личности, им обладающей, и сами эти «личности» (князья), обладавшие саном (княжеским), не разделяли, как мы видели, ущерба себе лично от урона их достоинству как носителям власти. Даже если они смиренно говорили: «почестил не меня, но Бога» (как Вячеслав), то в этом было столько же признания правильности установленного Богом порядка власти, сколько и личного смирения (за что Вячеслав, кстати, прямо и восхваляется летописцем).
О «чести» в Киевском летописном своде говорится и в других местах именно в таком смысле, т. е. как о совокупности содержательных и внешних элементов княжеской власти (как правило, речь идёт о наиболее важном и ценном — т. е. княжеских «столах» и «волостях»). Например, Изяслав Мстиславич благодарит Владимира Мстиславича за то, что тот вёл переговоры с венгерском королём о союзе и помощи в борьбе Изяслава за киевский стол: ты, брат, потрудился «моея д‡ля чести и своея», т. е. ради того, чтобы мы сохранили свою власть, свои волости и столы. Глеб Рязанский радуется, что на него «ч‡сть воскладывають» — через него его «шурьям» предлагают суздальский престол. Всеволод Юрьевич не доволен, что ему не выделили волости в «Русской земле» — то есть «чести не положили». Когда же он получает желаемое, обделённым оказывается Роман Мстиславич, который теперь хочет исполнить «честь свою». Ольговичи собираются делить добытые волости и говорят: «возмемъ честь свою»136.
Не осталась в стороне от этой лексики и риторики и знать. Дружина объявляет Изяславу, что готова умереть, но его «честь налезть» — так как это говорится перед битвой за владение Киевом, очевидно, что под «честью» имеется ввиду княжеская власть в её зримом и конкретном воплощении — киевском «столе». Юрию Суздальскому заявляют берендичи, что они умирают за Русскую землю и «головы своя» складывают «за честь» его: конечно, они имеют ввиду прежде всего добывание им киевского стола. Галичские «мужи» говорят своему молодому князю Ярославу, только взошедшему на галичский престол после смерти отца, перед решающей битвой с Изяславом за Галич: «како ны будеть отець твои кормилъ и любилъ, а хочемъ за отца твоего честь и за твою головы своя сложити.., ты еси у нас князь один, оже ся тоб‡ што учинить, то што намъ д‡яти...»137 «Честь» здесь тоже обобщённое понятие, под которым разумеется и победа в этой конкретной битве (поражение было бы «соромом»), и княжеская власть в Галиче в лице Ярослава и его отца, и даже, возможно, те почести и награды, которые дружина получала от Владимира и Ярослава и ценность которых тоже в том, что они исходят от князя.
Последний пример — один из редких случаев, когда есть основания предполагать, что и по отношению к дружине может говориться о «чести». Ещё раз в Киевском своде о «чести» знати говорится, когда летописец осуждает бояр-предателей Игоря Ольговича, которые, приняв от своего князя «велику честь», нарушают ему верность138 . Здесь слово «честь» употреблено в том же смысле, как и в ПВЛ в рассказе о предательстве Блуда — т.е. почести и награды от князя своему приближённому. Прямой смысловой связи с понятием о статусе того, кто получает их, и с его личным достоинством здесь не чувствуется.
В Галицко-Волынской летописи употребление слова «честь» приблизительно сходно с тем, какое мы подробно проследили на материале Киевского летописного свода: этим словом описываются торжественные события и княжеский сан, княжеская власть. К сожалению, нет ярких примеров, когда в понятии «честь» (или «бесчестье») распознавался бы оттенок личного оскорбления, хотя в этом произведении для описания межкняжеских отношений нередко используется также понятие «сором», которое тоже сближается по значению с «бесчестьем». Мы обратим внимание только на два случая, когда слово «честь» применяется в отношении не князей и не духовенства, — оба раза речь идёт о знати.
Под 1219 г. рассказывается, как князь Мстислав, занявший галицкий престол, «показал милость» галицкому боярину Судиславу и «честью великою почтивъ его и Звенигородъ дасть ему». Под 1231 г. упоминается о смерти в бою одного из дружинников Даниила Романовича, некоего Шельва, и ему даётся такая характеристика: «б‡ бо храбръ и во велиц‡ чьсти умертъ»139 . Если в первом случае мы имеем дело со знакомым по более ранним летописям пожалованием боярина «честью» (здесь имеется ввиду, видимо, назначение на должность посадника), то во втором впервые прилагается к человеку, не облеченному княжеским саном, тот оборот, который ранее употреблялся только по отношению к князьям. Этот факт заставляет предполагать, что и другие значения и смысловые оттенки понятия «честь», в том числе выявленные нами по Киевскому своду, могли, наверное, применяться не только к князьям, но и другим светским людям — например, представителям знати.
Больше внимания в Галицко-Волынской летописи уделяется внешней, «светской» стороне событий, особенно военным деяниям, поэтому неслучайно, что понятие «слава» больше используется для характеристики земных дел и, в особенности, военных успехов и подвигов140 . Мы не будем анализировать все случаи, когда «слава» появляется на страницах этого произведения (тем более, что тогда мы выйдём далеко за наши хронологические рамки), но отметим только одну особенность её понимания в летописи. Ранее мы имели дело с земной славой, описываемой в её «пространственном аспекте», по выражению Д.С.Лихачёва: как в «Девгениевом деянии», так и ПВЛ и Киевском своде кон. XII в. слава о человеке, событии или Русской земле расходилась «по всем странам». Но в Галицко-Волынской летописи слава характеризуется не только пространственно, но и, так сказать, хронологически: она не только распространяется по земле, но и пребывает во времени, остаётся в памяти людей, в каждом поколении отзываясь новыми славными (или бесславными) деяниями.
Например, «слава» побед и деяний Даниила Романовича несколько раз сравнивается с достижениями его предшественников, в том числе Владимира «великаго, иже б‡ землю крестилъ». Сравнение Даниила с его отцом Романом преподано так: Даниил вернулся после победы над ятвягами «со славою на землю свою, наследивши путь отца своего великаго Романа, иже б‡ изострился на поганыя яко левъ, имже половци д‡ти страшаху»141 . Сам Даниил, по словам летописца, лелеял желание превзойти предков славой: когда его позвали венгры воевать в Чехию, Даниил согласился, «славы хотя, не б‡ бо в земл‡ Русц‡и первее, иже б‡ воевалъ землю Чьшьску — ни Святославъ хоробры, ни Володимеръ святыи»142 .
Несколько раз в летописи описываются военные подвиги, совершённые отдельными героями. Например, при описании взятия татарами Судомира рассказывается, как некий «лях», из защитников города, «не бояринъ, ни доброго роду, но простъ сыи человекъ», «створи д‡ло памяти достоино» — убил татарина на городской стене. Описывается также мужественное поведение двух дружинников Владимира Васильковича — один из них был «прусин родомъ», другой «дворныи его слуга любимы сынъ боярьскии Михаиловичь именемь Рахъ»: они «не поб‡госта» в бою, «но створиста д‡ло достоино памяти и начаста ся бити мужескы» и погибли «мужественымь сердцемъ, оставлеша по соб‡ славу посл‡днему в‡ку»143 . Не исключено, что в описании этих подвигов сказалось влияние на летописца русского перевода «Истории Иудейской войны» — некоторые выражения совпадают почти дословно (ср. с приведёнными нами выше цитатами). Однако не так важно совпадение с другим произведением, а важно то, что автор летописи посчитал возможным использовать эти выражения — очевидно, они совпадали с его собственным стилем и умонастроением.