Ошибочность такого толкования источников проистекает из двух обстоятельств: убеждения в том, что воцарение Михаила Федоровича могло быть обставлено лишь боярскими ограничениями (возможность ограничения царской власти Земским собором он даже не рассматривает) и отказа исследователя от компаративного рассмотрения сообщений источников. Рассматривая их изолированно друг от друга и предельно критически, С.Ф. Платонов не сопоставлял содержащиеся в них сведения, не соотносил их и с предшествующими попытками ограничения самодержавной власти государя.
Иной подход к показаниям источников о государевой "роте" 1613 года продемонстрирован в "Очерках по истории русской культуры" П.Н. Милюкова (см.: Милюков П.Н Очерки по истории русской культуры. Спб., 1901. Ч. 3. Вып. 1.). Вопрос законодательного ограничения власти царя Михаила Федоровича Романова он вполне обосновано связывал с известными ограничительными мероприятиями предшествующих лет (записью царя Василия Ивановича Шуйского и договорами, обусловившими избрание на московский престол польского королевича Владислава). Для нас же особый интерес представляют высказывания автора, опровергающие сложившееся убеждение, что ограничительная запись царя Михаила Федоровича представляла собой своего рода сделку между государем и боярством. Он утверждает, что во время работы Земского собора 1613 года бояре были бессильны и не могли наложить на царя никаких обязательств, так как стали "предметом вражды всей земли, всемогущей тогда в лице своей рати и своих представителей на Земском соборе".
Ограничительная запись, по Милюкову, дана была не Боярской думе, а органу "всей Земли", заменившему бояр в их правах и обязанностях. Убеждает его в правильности такого понимания дела "роль Земского собора в последние годы смуты и в первые девять лет царствования Михаила Федоровича". Лишь в 1622 году, считает историк, после частичной нормализации положения в стране, у правительства исчезает надобность в соблюдении условий, ограничивающих власть царя.
Точку зрения П.Н. Милюкова разделил и Л.А. Стешенко, который высказал предположение, что принятая Михаилом Федоровичем ограничительная запись была "перечеркнута" вернувшимся из польского плена отцом государя митрополитом Филаретом Никитичем, при котором также были ущемлены и права Боярской думы, из ведения которой изъяты были дела о земельных спорах и крестьянах, а также важные дипломатические вопросы (см.: Стешенко Л.А. О предпосылках абсолютизма в России // Вестник МГУ. 1965. Серия X. Право. № 3.).
Наиболее ранним из дошедших до нас свидетельств о записи 1613 года является упоминавшееся выше псковское сказание "О бедах и скорбях, и напастях", вышедшее из-под пера представителя разоренного в Смутное время псковского посада (в кн.: Псковские летописи, М;Л., 1941. Вып. 1.). Автор сказания сообщает о том, что после избрания царем Михаила Федоровича "вельможи" и "бояре" его "к роте приведоша, еже от их вельможска роду и боярства, еще и вина будет приступлению их, не казнити их, но рассылати в затоки". Краткое и лаконичное известие это имеет важное значение. Во-первых, потому что написано оно было современником событий. Во-вторых, потому, что позволяет высказать сомнение в выдвинутом В.О. Ключевским и Ф.В. Тарановским предположении о тайном закулисном характере предъявленных вновь избранному российскому государю ограничительных условий. Вряд ли тайное соглашение могло стать достоянием псковских посадских низов, выходцем из которых числят автора сказания "О бедах и скорбях, и напастях" большинство исследователей.
Ссылаясь на сообщение другого источника - книгу Григория Котошихина "О России в царствование Алексея Михайловича", исследователи чаще всего цитируют его известие о том, что "царь Михаил Федорович, хотя самодержцем писался, однако без боярского совету не мог делать ничего" (см.: Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1884. С. 142.) Между тем, чрезвычайно важным нам представляется и рассказ Котошихина о том, что и "прежние цари, после Ивана Васильевича, обираны на царство: и на них были иманы писма, что им быть не жестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах з бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати" (Там же. С. 141). Более того, из сообщения беглого московского подьячего о том, почему такое "писмо" не было взято с сына Михаила Федоровича Алексея Михайловича, воцарившегося после его смерти, тоже проясняются некоторые обстоятельства предпринятых ранее попыток законодательного ограничения власти московского государя: "А нынешнего царя обрали на царство, а писма он на себя не дал никакого, что прежние цари давывали, и не спрашивали, потому что разумели его гораздо тихим, и потому наивышшее пишетца "самодержцем" и государство свое правит по своей воли. И с кем похочет учинити войну и покой, и по покою что кому по дружбе отдати, или какую помочь чинити, или, иные всякие великие и малые своего государства дела похочет по своей мысли учинити, з бояры и з думными людми спрашивается о том мало, в его воле, что хочет, то учинити может…" (Там же. С. 141 - 142). Исходя от обратного, становится ясно, что до "тихого" Алексея Михайловича, по Котошихину, русские цари: во-первых правили не "по своей воле", во-вторых с кем захотят "учинити войну и покой не могли, в третьих "з бояры и з думными людми" вынуждены были держать постоянный совет. Таким образом, сообщение бежавшего за московские рубежи подьячего Котошихина, взятое во всей его полноте, содержит информацию гораздо более обширную и важную, чем это признавалось ранее.
Наши представления о вполне вероятных ограничительных мероприятиях Земского собора 1613 года связаны с сообщениями источников не только XVII-го, но и XVIII века. Так, оказавшийся в ходе Северной войны в русском плену швед Ф.И. Страленберг в своем сочинении "Северная и восточная часть Европы и Азии", писал, что незадолго до состоявшегося в Москве в 1613 году царского "обирания", находившийся в польском плену митрополит Филарет Никитич (Феодор Романов, как его по мирскому имени называет Страленберг) переправил в Россию к близкому родственнику своей жены боярину Шереметеву письмо, в котором настоятельно требовал от сторонников старой романовской партии поставить перед избранным "всею землею" новым русским царем условия, "относительно которых избираемый должен обещать, что на них соглашается и будет свято их соблюдать…". Письмо ростовского митрополита очевидно явилось своеобразным отражением общественной необходимости. Как отмечает Страленберг, участниками собора, в соответствии с рекомендациями Филарета, было решено потребовать от вновь избранного царя, чтобы он "принял все предложенные собором условия и должен [был] быть коронован не прежде, чем обещает сдержать таковые". Автором другого, аналогичного этому, известия был И.Г. Фоккеродт - секретарь прусского посольства в России, также упоминавший о грамотах, направленных в Москву митрополитом Филаретом. Его сообщение отличается от рассказа Страленберга большей полнотой и конкретностью. В частности, он пишет: "…Не только бояре, но и все другие, находившиеся в высшей государственной службе, имели там (на Земском соборе. - В.В.) место и голос, и единодушно решились не выбирать себе в цари никого, кроме того, который под присягой обещается предоставить полный ход правосудию по старинным земским законам, не судить никого государскою властью, не вводить новых законов без согласия собора, а тем менее отягощать подданных новыми налогами, или решать что бы то ни было в делах войны и мира. А чтобы тем крепче связать нового государя этими условиями, они положили еще между собой не выбирать в цари такого, у которого сильное родство и сильные приверженцы, так как, с помощию их, в состоянии он будет нарушить предписанные ему законы и присвоить опять себе самодержавную власть ... Царь Михаил, не колеблясь принял и подписал вышепомянутые условия…". Сокращенный рассказ Фоккеродта был приведен Э. Минихом-сыном в дополнении к запискам К.Г. Манштейна. В.Н. Татищев в своей работе "Произвольное и согласное рассуждение и мнение собравшегося шляхетства русского о правлении государственном" писал, что "царя Михаила Феодоровича хотя избрание было порядочно всенародное, да с такою же (как у В.И. Шуйского. - В.В.) записью, чрез что он не мог ничего учинить, но рад был покою. На существование в недалеком прошлом ограничительной записи царя Михаила Федоровича Романова ссылается и К. Шмидт-Физельдек в своих "Материалах по русской истории после смерти императора Петра Великого". Историк, в частности, отмечает, что оригинал данной Михаилом Федоровичем "капитуляции" находился в кафедральном (Успенском) соборе в Москве, а к началу 1730 года ее краткое изложение все еще хранилось в одном из архивов.