Семья Толстых, жившая уже много лет по зимам в Москве, решила в 1889 г., по настоянию Льва Николаевича поселиться в Ясной Поляне. Двум младшим сыновьям, Андрею 1 и Михаилу 2 Толстым, предстояло готовиться к поступлению в гимназию, и я, только что кончивший тогда математический факультет, получил приглашение занять место учителя.
В конце сентября 1889 года я приехал в Ясную Поляну. Не доезжая нескольких саженей до деревни, извозчик свернул в старые усадебные ворота с каменными столбами, и по широкой садовой аллее, мимо избы садовника и заросшего тиной пруда мы подъехали к большому двухэтажному дому с верандой, стоявшему в саду. Перед домом - цветник, слева в нескольких саженях двухэтажный флигель, сзади дома, через канаву, фруктовый сад, с замыкающим его густым лесом - Чапыжем. Левее через Чапыж дорога спускается к речке Воронке, протекающей в полутора верстах от усадьбы. Теперь близ этой дороги находится могила Льва Николаевича.
Из большой прихожей я поднялся по широкой лестница наверх в большую высокую залу. По длинной стене в массивных рамах висело с десяток потемневших больших фамильных портретов предков и родственников Льва Николаевича. По середине комнаты, ближе ко входу, стоял длинный обеденный стол. Слева от входа рояль, ближе дверь вела в спальню и будуар хозяйки. В самом дальнем углу стоял круглый стол, покрытый мягкой пурпуровой скатертью, окруженный мягкими диванами и креслами, с большой лампой под зеленым абажуром в центре стола. Этот зал был по зимам и осенью главным центром общественной жизни в Ясной Поляне. Здесь ежедневно с утра и до глубокой ночи толпился народ - многочисленная семья Толстых с домочадцами, постоянные гости из Тулы, случайные посетители.
Ко мне вышла пожилая, но еще моложавая нарядная дама - графиня Софья Андреевна Толстая 3 . Разговор наш с ней был короткий: она излагала мне свои требования, я на них кивал головой. "Плата 50 рублей в месяц", - заявила она под конец не совсем уверенным голосом. Раньше, при приглашении, мне было заявлено Львом Львовичем Толстым 4 , что графиня согласна платить 75 рублей в месяц, но плата мне была совершенно безразлична: я был готов отдать свои последние дырявые сапоги за заманчивую возможность жить бок о бок с Толстым. Поэтому и на этот пункт я также без всякого замедления закивал головой. "Ну вот, а жить вы будете во флигеле: летом там живут Кузьминские 5 , а зимой, кроме вас, там никого не будет. На этом разговор окончился, и через неделю я, переселившись в Ясную Поляну, начал свои занятия с мальчиками.
Семья Толстых в то время состояла из отца, матери и девяти человек детей. Старший сын Сергей 6 окончил естественный факультет, жил в своем имении в Чернском уезде, служил земским начальником, был холост, земец по убеждениям и направлению, и часто наезжал в эту зиму в Ясную Поляну, был всегда любимцем матери. Второй сын, Илья 7 , нигде не доучился, женился, поселился в своем имении в Чернском уезде и служил членом земской управы. Третий сын, Лев, также любимец матери, только что поступил на медицинский факультет Московского университета, который он скоро бросил и перешел на историко-филологический факультет, который тоже скоро бросил и занялся писательством. Следующие сыновья, Андрей и Михаил, были моими ленивыми и невнимательными учениками. Оба они не кончили даже гимназии. Последний, Иван 8 , был еще на руках у няньки и только что начинал ходить. Дочери Татьяна 9 и Мария Львовна 10 были еще не замужем, младшая Александра 11 была пятилетней девочкой, гулявшей с своей гувернанткой-англичанкой и выбиравшей для своих прогулок преимущественно лужи, чем выводила из себя англичанку, не перестававшую сердитым голосом читать ей нравоучения. Кроме меня, у мальчиков был гувернер-француз из Швейцарии. Жили в Ясной Поляне недружно. С одной стороны, текла жизнь богатой помещичьей семьи, причем все хозяйство и домоводство вела графиня; она смотрела за воспитанием и учением детей, вела книгоиздательство, посылала собирать арендную плату за землю, судилась с мужиками за самовольные порубки и потравы; дети, домочадцы, прислуга обращались за разрешением всех вопросов исключительно к ней. Рядом шла совершенно отдельная жизнь Льва Николаевича. Он нисколько не интересовался ни практическими делами, ни хозяйством, ни обучением и воспитанием детей, ни недоразумениями между прислугой и домочадцами и был погружен в свою внутреннюю работу.
Работал Лев Николаевич по одному и тому же раз заведенному порядку, который никогда и ни для кого не нарушался. Вставал около восьми часов утра и первым делом выносил свой ночной горшок, чистил свое платье, мел комнаты. В тот год было очень много мышей и крыс, и пришлось и ему принять свои меры ограждения от этих животных: на ночь ставить в кабинет мышеловку. (Если попадалась мышь, мышеловка вместе с мышью далеко выносилась Толстым во фруктовый сад, и там мышь выпускалась на волю.) Затем Толстой одевался, летом в какое-то серое пальто и мягкую неопределенной формы шляпу, зимой - в валенки и полушубок и отправлялся на прогулку всегда один. С прогулки он возвращался около десяти часов, пил ячменный кофе и шел в кабинет работать. В это время ему никто не должен был мешать. Кабинет его был внизу - комната под сводами, отовсюду отделенная глухими стенами и пустовавшими запертыми комнатами, куда не доходила сутолока дня.
Иногда Лев Николаевич появлялся на недолго во время завтрака в 12 часов, перекидывался с кем-нибудь одной-двумя фразами и тотчас уходил опять к себе и продолжал работать до 3-4 часов дня. После работы он одевался, снова выходил на прогулку, и тут обыкновенно гулял с кем-нибудь из гостей, любил разговаривать и идти со встречными крестьянами, причем был всегда оживлен, смеялся искренне и увлекательно своим уже беззубым ртом, принимал посетителей, дожидавшихся его у "дерева просителей", как называлось самое большое старое дерево, стоявшее неподалеку от крыльца.
Возвращался к обеду к 5 часам. За обедом всегда заходил разговор на тему, которая потом неизменно попадалась когда-нибудь в произведениях Льва Николаевича. После обеда Лев Николаевич несколько времени еще оставался в зале, разговаривал с гостями, затем около восьми часов вечера опять спускался к себе - писать дневник. К десяти часам он снова поднимался наверх и оставался здесь до двенадцати или до часа ночи, когда получалась почта со станции Козловка. Ее наскоро разбирал Лев Николаевич, отбирал свои письма, которые частью прочитывал, частью забирал с собою, и спускался спать.
Вечер посвящался, если в сборе была семья или гости, чтению. Читались французские и английские романы, русские произведения, которые присылались Толстому. Читал часто сам Лев Николаевич, и читал всегда очень выразительно. Особенно любил он читать Слепцова 12 , и из Слепцова у него было два любимых произведения: "На постоялом дворе" 13 - глаза его оживлялись, в голосе появлялись вибрирующие интонации, его самая простая обыкновенная дикция была полна естественного юмора, и он сам и слушатели покатывались со смеху, и "Шпитонка" 14 , которого Толстый никогда не мог дочитать до конца. Вначале его чтение этого рассказа по обыкновению было очень выразительно, но под конец глаза заволакивались, черты лица заострялись, он начинал останавливаться, старался преодолеть свое волнение, всхлипывал, уходил в будуар графини (чтение происходило за круглым столом, двери в будуар были ближайшими к этому столу). Если было мало народу или читать было нечего, Толстой садился играть со мной в шахматы, и, если ему случалось выигрывать, он всегда заявлял: "Это уж Алексей Митрофанович нарочно мне поддался". Играл он действительно плохо, но очень серьезно и внимательно.
Разговоры наши с Толстым начались вскоре же после моего приезда. Я был революционер, позитивист и материалист или, по крайней мере, воображал себя таковым, и Толстой сразу пошел на штурм моих убеждений, доказывая мне, что государственное устройство это - только циферблат часов, а не внутренний механизм их; оно само является результатом нравственного и религиозного уровня общества, а не наоборот. Думать, что какое бы то ни было государственное устройство может сделать людей лучше, это все равно, что переводить стрелку часов и воображать, что этим исправляешь их внутренний механизм. Материя есть наше представление, а представление не есть следствие материи. Дорого и нужно не положительное знание, а знание того, что мне нужно изучать, и это первый вопрос, который надо человеку решить, а мы откладываем решение этого вопроса и говорим себе: "постой, дай я сначала изучу то-то и то-то, и тогда положительно и досконально узнаю, что мне изучать". Для подкрепления своих положений Толстой дал мне читать свое сочинение "О жизни", но я его прочел уже много спустя после его смерти, потому что его живое слово заменяло мне мертвую книгу. Я отстаивал свои убеждения, по-видимому, довольно примитивно и этим выводил Толстого из себя. Кончалось дело тем, что он начинал говорить со мной неприятно и резко. Мне становилось обидно и горько, я замолкал и уклонялся от продолжения спора. Толстой сразу замечал перемену моего настроения: от его быстрого взгляда исподлобья мне ни разу не удалось скрыть ни одного движения души в продолжении тех 17 лет, когда я часто встречался с ним и бывал в Ясной Поляне.
Заметив мое волнение, Толстый обрывал спор и уходил к себе, но через полчаса поднимался опять наверх, подходил ко мне и искренне просил меня: "Ну, простите меня за мои грубые и глупые слова, и перестанем спорить".
Однако спор все равно возобновлялся часто в тот же вечер, хотя Толстой только раза два-три не сдержался со мной за все то первое время, когда мы еще спорили с ним 15 . Скоро Лев Николаевич переменил со мной тактику: наметив мои слабые места, где я обнаруживал податливость и между нами были точки соприкосновения, он именно здесь привлек меня к общей работе и в процессе этой работы во многом уже переубедил меня.