Петр — Антихрист — “Зверь, вышедший из бездны”, — решил народ. Писатель Галицкий за то, что он назвал Петра Антихристом, был копчен на медленном огне, над костром.
VII. Объявление войны православной церкви
Однажды в присутствии царицы Натальи Патриарх упрекнул Петра, сказав ему:
— Ты русский царь, а дома ходишь в иноземной одежде.
На это Петр дерзко заявил:
— Чем заботиться о моих портных, думай лучше о делах церкви.
Еще когда была жива мать Петра, он уже сказал Патриарху, чтобы ни он, ни другие представители церкви не являлись на совещания по государственным делам.
“Уничтожается церемония в Неделю Ваий, в которой царь раньше участвовал лишь как первый сын Церкви, а не как главный ее распорядитель. Церемония эта с одной стороны возвышала перед народом сан Патриарха, а с другой стороны имела в виду упрочить и авторитет государственной власти Государя через участие его перед лицом всего народа в религиозной церемонии в качестве первого сына Церкви. До смерти матери и Петр участвовал в этой церемонии, держа за повод осла, на котором сидел Патриарх Адриан, но между 1694 и 1696 г. этот обряд был отменен, как якобы унизительный для царской власти”.
Прекратился обряд страшного суда перед великим постом, с прекращением церковного настроения в правящих сферах. Обряд пещного действия, иллюстрировавший ту истину, что над государственной властью стоят высшие законы Божий, прекратился, когда восхваление принципа перестало соответствовать действительности (IV, 514, прим, 7); была нарушена неприкосновенность церковной собственности, перешедшей сначала в управление государства, а потом и в его собственность. Обряд в неделю Ваий был оставлен в 1676 году для одного Патриарха и вовсе прекратился после смерти матери царя Наталии Кирилловны, последовавшей в 1694 году (Скворцов, Патриарх Адриан. Православный собеседник. 1912, I); — затем Патриарх был лишен Петром права печалования, которое существовало несколько веков.
“...Патриарх перестал быть официальным советником царя и исключен из царской Думы; но этого мало: было еще одно право Патриарха, которое служило проводником идеи правды в государственное строительство. Это — право печалования перед царем за опальных и обиженных, которое было публично посрамлено царем и в своем падении символизировало падение авторитета Патриарха”. <26> У Соловьева описана эта сцена последнего печалования в связи с стрелецким бунтом. “Делались страшные приготовления к казням, ставились виселицы по Белому и Земляному городам, у ворот под Новодевичьим монастырем и у 4-х съезжих изб возмутившихся полков. Патриарх вспомнил, что его предшественники становились между царем и жертвами его гнева, печаловались за опальных, умаляли кровь. Адриан поднял икону Богородицы, отправился к Петру в Преображенское. Но царь, завидев Патриарха, закричал ему: “К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда? Убирайся скорее и поставь икону на свое место. Быть может, я побольше тебя почитаю Бога и Пресвятую Его Матерь”.
Наступление на самостоятельность Церкви Петр вел день за днем. Вскоре после смерти матери Петр перестает участвовать в религиозных процессиях, в которых раньше обязательно принимали участие цари.
Отмена шествия в Неделю Ваий, крестных ходов на Богоявление, в Цветную неделю было воспринято стрельцами как превышение Петром прав царя и послужило основной причиной восстания стрельцов в 1698 году.
Начиная с 1695 года последний Патриарх Адриан уже прекратил “обращения, послания, окружные грамоты к народу, да и не бесполезно ли было это делать, когда властною рукой царя вводилось то, с чем боролся Патриарх: иноземные обычаи, поругание русского платья и русского ношения бороды, насмешка над церковным укладом жизни. Патриарх должен был молчать и стать орудие царя в церковном управлении”.
Но вынужденное бездействие и молчание Патриарха было не самое плохое из числа тех унижений, которые Петр подготовлял Православию.
VIII. Ложь о неизбежной гибели московской Руси
I
“Поведение Петра, его нелюбовь к Московской старине и “немецкий” характер реформы, вооружили против Петра слепых ревнителей старины. Представители “старой веры”, раскольники, ненавидели Петра и почитали его прямо Антихристом...” — так начинает проф. Платонов главу “Церковное управление” в своем учебнике русской истории. Эта фраза является типичным образчиком отношения дореволюционных русских историков-западников к петровским реформам.
Разберем эту фразу в смысле ее исторической объективности и национальной настроенности. Академик Платонов берет почему-то в кавычки слово “немецкий”, желая, видимо, подчеркнуть, что реформы Петра не носили сугубо подражательный характер. Петр, конечно, подражал немцам, как тогда называли всех иностранцев. Церковная реформа Петра есть подражание протестантскому западу и в этом смысле, конечно, она не русская, а немецкая.
“Православие, с его ясностью, терпимостью, великой любовью ко всякой Божьей твари на Божьей земле, с его ставкою на духовную свободу человека — не вызывало в русском народе решительно никакой потребности вырабатывать какое бы то ни было иное восприятие мира. Всякая философия в конечном счете стремится выработать “цельное миросозерцание; к чему было вырабатывать новое, когда старое, православное, нас вполне удовлетворяло.
...Поэтому в средневековой Руси мы не находим никаких попыток заменить православное мировоззрение каким-нибудь иным мировоззрением, религиозным или светским”. <27П. Милюков совершенно неверно в своих “Очерках русской культуры” утверждает, что будто бы Московская Русь не имела национального сознания.
На это совершенно ложное утверждение Милюкова И. Солоневич резонно возражает, что П. Милюков совсем забывает о том, что данная эпоха формулировала национальное сознание почти исключительно в религиозных терминах.
“Идея Москвы — Третьего Рима — может показаться чрезмерной, может показаться и высокомерной, но об отсутствии национального самосознания она не говорит никак. Совершенно нелепа та теория отсутствия гражданственности в Московской Руси, о которой говорят все историки, кажется, все без исключения. Мысль о том, что московский царь может по своему произволу переменить религию своих подданных показалась бы москвичам совершенно идиотской мыслью. Но эта идиотская для москвичей мысль, была вполне приемлемой для тогдашнего запада. Вестфальский мир, закончивший Тридцатилетнюю войну, установил знаменитое правило quius relio, eius religio — чья власть, того и вера: государь властвует также и над религией своих подданных; он католик — и они должны быть католиками. Он переходит в протестантизм — должны перейти и они. Московский царь, по Ключевскому, имел власть над людьми, но не имел власти над традицией, то есть над неписаной конституцией Москвы. Так где же было больше гражданственности: в quius relio, или в тех москвичах, которые ликвидировали Лжедимитрия за нарушение московской традиции?”
Правда, во время раскола русская народная душа пережила сильную драму. Ведь, как верно пишет Лев Тихомиров в главе “Противоречие принципов Петровской эпохи”, — “государственные принципы всякого народа тесно связаны с его национальным самосознанием, с его представлениями о целях его существования”.
Карамзин пишет, что все реформы в Московской Руси делались “постепенно, тихо, едва заметно, как естественное вырастание, без порывов насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым”.
“Деды наши уже в царствование Михаила и его сына присвоили себе многие выгоды иноземных обычаев, но все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое государство”.
И. Солоневич очень верно отмечает в “Народной Монархии”, что:
“Состояние общественной морали в Москве было не очень высоким — по сравнению — не с сегодняшним, конечно, днем, а с началом двадцатого столетия. Но в Европе оно было много ниже. Ключевский, и иже с ним, не знать этого не могли. Это — слишком уж элементарно. Как слишком элементарен и тот факт, что государственное устройство огромной Московской Империи было неизмеримо выше государственного устройства петровской Европы, раздиравшейся феодальными династическими внутренними войнами, разъедаемой религиозными преследованиями, сжигавшей ведьм и рассматривавшей свое собственное крестьянство, как двуногий скот — точка зрения, которую петровские реформы импортировали и в нашу страну”.
“План преобразования, если вообще можно говорить о плане, был целиком взят с запада и так как если бы до Петра в России не существовало вообще никакого общественного порядка, административного устройства и управительного аппарата”.
Произвести Московское государство из “небытия в бытие” Петр никак не мог. “Комплексом неполноценности, — как справедливо отмечает И. Солоневич. — Москва не страдала никак. Москва считала себя Третьим Римом, последним в мире оплотом и хранителем истинного христианства. И Петровское чинопроизводство “в люди” москвичу решительно не было нужно”.
II
Будучи великим народом, русский народ, в виду своего большого культурного своеобразия, не мог откуда-нибудь со стороны заимствовать готовые государственные и культурные формы. Попытка Петра Первого механически пересадить в Россию чуждую ей духовно форму государства и чуждую форму культуры, закончившаяся в наши дни большевизмом, наглядно доказывает губительность механического заимствования чужой культуры.
Разговоры о том, что без этих реформ сверху, Русь бы неизбежно погибла, относятся к числу вымыслов западнически настроенной интеллигенции, стремившейся оправдать безобразные насилия Петра над душой русского народа.