Первые попытки содержательного исследования социально-политической концепции Карамзина были предприняты либеральным русским историком А.Н. Пыпиным, откликнувшимся на карамзинские юбилейные торжества 1866 г. анализом политических взглядов писателя в своей книге «Общественное движение при Александре I» (1871). Более чем неумеренное официальное восхваление творчества историографа по случаю его столетнего юбилея побудило представителей либерального лагеря русской общественной мысли к выработке своего — снисходительно-критического — толкования значения творчества Карамзина. Именно такой односторонний подход к рассматриваемой проблеме в полной мере присущ и Пыпину. По замечанию Ю.М. Лотмана, «обычно академически объективный Пыпин излагает воззрения Карамзина с... очевидной тенденциозностью» (22).
Действительно, если, с одной стороны, А.Н. Пыпину принадлежит заслуга первого комментатора знаменитой как он ее назвал «Записки о древней и новой России», то, с другой стороны, с него же начинается отсчет и тех негативных и пристрастных оценок карамзинского наследия, которые, перекочевав из дореволюционной историографии в советскую, дожили в некоторых случаях и до наших дней.
Во многом верный анализ «Записки...» Карамзина местами сопровождается у Пыпина бездоказательными обвинениями в адрес автора, например, в «сантиментальном самохвальстве» (23), при котором Карамзин, видя «в положении общества те или иные ненормальности, не думал делать из них вопроса» (24). Эту пыпинскую бездоказательность эмоционально раскритиковал Н.Н. Страхов, в своих оценках Карамзина во многом следовавший идеям А.А. Григорьева. В 1861 году Григорьев заявил, что «без толчка, данного литературе и жизни Карамзиным, мы не были бы тем, чем мы теперь» (25). Спустя десять лет, Н.Н. Страхов практически слово в слово повторив мысль Григорьева о перевороте, совершенном Карамзиным в русской литературе и нравственном сознании общества, аргументировал тезис о том, что в лице Карамзина мир впервые увидел не «дикого человека, так сказать, с хвостом звериным, холящего и лелеющего свой хвост с примерным попечением» (слова А. Григорьева), а русского европейца, парадоксально соединившего стремления к общечеловеческим идеалам с требованиями своей почвы, своей страны. «При своем огромном чтении иобразовании, –– писал Н.Н. Страхов, –– не поразительно ли, что Карамзин не нашел во всех европейских литературах таких юридических и политических понятий, к которым мог бы примкнуть всей душою? Какая душевная чуткость обнаруживается в этом отвержении всего, что не было и не могло быть сродно с русскою жизнью! Во сколько раз в этом случае Карамзин выше Сперанского, который без раздумья и колебанья отдался французской системе!» (26)
«Почвенники» полагали, что Карамзина невозможно назвать политиком ни в каком смысла этого слова. Он не имел никакой системы политических убеждений, никакой теории, никакого связного и цельного взгляда. Равным образом он неспособен был и к практической политике, не умел применяться к обстоятельствам, писать и говорить сообразно с ними для достижения заранее предположенной цели. Большинство его политических произведений, например записка «О древней и новой России», не содержали никаких положительных и ясных требований. Он, как считал Страхов, руководствовался «не какими либо отвлеченными понятиями, определенными целями, а только живым инстинктом, только сильным, хотя неясным сознанием положения своего народа, непосредственным чувством, и он указывает не на то, что следует делать, а только на то, чего делать не следует. Это превосходный пример того консерватизма, который принадлежит к самой сущности всякой жизни. Живое не ищет себя резать безнаказанно; живое дает под ножом кровь и испускает крики. Такое явление очень досадно многим умным людям, но я нахожу его прекрасным и думаю, что было бы хуже, если бы жизнь не чинила никакого отпора этим умникам» (27).
Либеральные историки конца XIX –– началаXX в. вслед за Пыпиным проигнорировав всю сложность идейно-политических убеждений Карамзина, усматривали в его мировоззрении лишь черты реакционности и крепостничества и объявляли творчество мыслителя отжившим свой век (28). Так, И.А. Линниченко обнаруживал в политических взглядах писателя «ультрареакционный характер... узость... слабость политической мысли» (29). Е.А. Соловьев, утверждая, что «во всем, что вышло из-под пера Карамзина, нельзя видеть и тени величия» (30), предлагал читателям «признать “Историю...” почти непригодной для нашего времени» (31). В подобном духе писал и А.А. Кизеветтер, находивший, что призвание Карамзина было в том, чтобы «придать внешний блеск и оживление тому, что дряхлело» (32).
В этом потоке уничижительных характеристик выделяется, пожалуй, лишь мнение К.Н. Бестужева-Рюмина, который, заявив, что «первый наш историк... был у нас и первым политическим писателем» (33), попытался рассмотреть воззрения Карамзина как цельную и даже философскую концепцию.
Несколько рукописных страничек, характеризующих Карамзина-историка, принадлежат перуВ.О. Ключевского (34). Мастер исторического портрета и в этом случае остался верен себе: по форме сдержанно, академично, но не без хлесткости и глубоко по содержанию, он несколькими точными выражениями обозначил суть карамзинского подхода к российской истории, его ошибки, недостатки, тенденциозность и т. п. (35) Но, как это ни парадоксально, именно благодаря субъективизму и морализаторству, Карамзин, по мнению Ключевского, «много помог русским людям лучше понимать свое прошлое, но еще больше он заставил их любить его. В этом главная заслуга его труда перед русским обществом и главный недостаток его перед исторической русской наукой» (36).
Что касается ранних работ советских ученых, то здесь следует отметить небольшую по объему статью Б.М. Эйхенбаума (написанная в 1916 г. работа «Н.М. Карамзин» впервые была напечатана в 1924 г.), в которой автор, заметив, что «мы еще не вчитались в Карамзина, потому что неправильно читали» (37), поставил вопрос о необходимости нового подхода к изучению взглядов историографа. Считая Карамзина «первым нашим философом» (38), Эйхенбаум призвал к серьезному, лишенному пристрастных и скоропалительных оценок исследованию основ мировоззрения Карамзина.
К сожалению, официальное толкование позиции писателя было совершенно иным. Известный историк М.Н. Покровский, не преминув обвинить Карамзина в цинизме (39), преподносил своим слушателям фантазии (иначе и не назовешь) о том, что русский мыслитель писал свою «Историю государства Российского», вдохновляясь «интересами торгового капитала» (40). Нарком культуры А.В. Луначарский в лекции, прочитанной им 25 октября 1924 г. в университете им. Я. Свердлова, не поднялся выше заурядной подтасовки фактов из жизни Карамзина, огульно заявив, что тот критиковал правительство Александра I за излишне ревностное стремление просветить народ (41). Ярлыки «махровый реакционер», «настоящая реакционная бестия» (42) перешли (правда, в более мягкой форме) в лексический арсенал последующих советских историков.
Типичным примером здесь служат работы В.Н. Орлова, который, упрекая Карамзина в «открытой фальсификации прошлого» (43), старательно не замечал просветительских и гуманистических основ мировоззрения мыслителя. Пренебрежительное нежелание прислушаться к аргументам писателя характерно и для А.В. Предтеченского, изображавшего точку зрения Карамзина в виде «обывательских рассуждений» (44).
Однако в некоторых случаях реализовывался и более корректный подход к исследованию социально-политических идей историка. Еще в 1940-х годах избежать прямолинейности в изучении карамзинского наследия пытались Г.А. Гуковский, особо выделивший в концепции Карамзина значение нравственных установок (45), и Н.Л. Рубинштейн, выдвинувший в своей книге «Русская историография» тезис о том, что историческому видению Карамзина присущи «исторический национализм, идеал консервативной традиции, противопоставляемый буржуазной революционности Западной Европы» (46).
Приблизительно в эти же, т. е. 1940–1950-е, годы кое-что можно было прочесть о Карамзине и за рубежом. Например, в книгах В.В. Зеньковского «История русской философии» (1948–1950) и «Русские мыслители и Европа» (1955), вышедших в Париже, содержатся небезынтересные наблюдения и замечания об «эстетическом гуманизме» писателя (47). А в фундаментальном исследовании В.В. Леонтовича «История либерализма в России», изданном в 1957 году на немецком языке, Карамзину полностью посвящена одна глава. Автор, пойдя вразрез со всеми традиционными представлениями, отвел историку место в ряду представителей русского... либерализма. Смелые и неожиданные выводы Леонтовича были, конечно, обусловлены его своеобразным подходом к идентификации либеральной идеологии. Все это характеризует «Историю либерализма в России» как сочинение, полезное для формирования свежего взгляда на карамзинскую социально-политическую концепцию (48).
В советской исторической литературе 1960-х годов все явственнее наблюдается переход от однозначных характеристик к более взвешенным оценкам места и исторической роли деятельности Карамзина. Здесь, по-видимому, необходимо особо выделить статью историка русской литературы Г.П. Макогоненко «Литературная позиция Карамзина в XIX веке», в которой достаточно убедительно и четко обосновывалась мысль, что «антиисторически было бы рассматривать Карамзина... как идеолога реакции, как выразителя интересов реакционеров-крепостников» (49).