В.С. Парсамов
Саратовский государственный университет, кафедра истории России
В статье рассматриваются попытки Александра I найти для себя подходящую роль в военных событиях 1812 года. Выделяются три основные роли, находящиеся в зависимости от понимания характера войны: роль полководца на начальном этапе, когда предполагалось, что это будет обычное противостояние двух армий, роль лидера нации,когда стал очевиден народный характер войны. Неспособность царя по разным причинам до конца сыграть каждую из эти ролей заставила его в конечном счете, уповая на Бога, обратиться к Библейским образцам и выступить в роли царя Давида - Божьего избранника, обретшего величие в смирении.
Настоящая статья посвящена одному достаточно частному аспекту, связанному с теми ролями, которые Александр пытался играть в 1812 году. Речь пойдет не о том, какой в действительности была роль царя в изгнании наполеоновской армии, - вопрос, не имеющий решения и всякий раз получающий ту или иную трактовку в зависимости от личного отношения пишущего к особе императора. Нас будет интересовать то, каким образом сам Александр в ходе бурных и трагических событий 1812 года старался найти для себя подходящую роль.
Потребность в осмыслении характера новой войны с Наполеоном у Александра I, видимо, зародилась вместе с пониманием того, что война, возможно, будет вестись на территории его государства. Сразу же по вторжении Наполеона в Россию Александр написал короткую записку, сохранившуюся в архиве А.Н. Оленина, где, в частности, говорилось: «Обстоятельства столь необычны, что наша манера действовать должна выйти за пределы общей и привычной линии»1.
Еще перед войной Александр сделал ряд знаковых назначений на высшие государственные места. Под предлогом старости и болезней от должности канцлера был освобожден Н.П. Румянцев, сторонник профранцузской ориентации во внешней политике, и на это место был назначен К.В. Нессельроде, симпатизирующий австро-прусской дипломатии2. Такое на первый взгляд неожиданное, прежде всего для самого Нессельроде, назначение последовало почти сразу же за опалой М. М. Сперанского, с которым вновь назначенного канцлера связывали дружеские отношения. Но Александра в данном случае интересовали не личные связи, а общественные репутации вновь назначаемых лиц. Отставку своего приятеля Нессельроде объяснял следующим образом: «Он был очевидно жертвою интриги; Балашовы и Ар-мфельты воспользовались известным общественным мнением, враждебным преобразованиям, которые император намерен был ввести, поручив осуществление их Сперанскому. Они представили его величеству, что накануне войны, во время которой один русский патриотизм мог спасти страну, опасно было оскорбить национальное чувство, сохранив при себе человека, обвиняемого даже в измене и в тайных сношениях с Франциею. Сношения эти были не что иное, как переписка моя с герцогом Бассано для получения от него подробных сведений о наполеоновских учреждениях, которым хотели подражать в России»3.
Нессельроде очень точно передает причины опалы Сперанского. Уже сам факт того, что отставка Сперанского сопровождалась арестом, ссылкой и имела широкий общественный резонанс, говорит о том, что речь шла не просто о смене политического курса, и даже не о переходе от мирных преобразований к военным приготовлениям, а о полной замене культурно-политического кода. Идеи европейского либерализма казались исчерпанными как во внутренней, так и во внешней политике. Очередная перетасовка карт уже не могла изменить ситуацию. Нужна была новая колода. Весь пятилетний путь от Тильзита до 1812 года как бы официально признавался ошибочным, и теперь возникла потребность в тех, кто вчера еще составлял консервативную оппозицию царскому правительству.
Поначалу освободившаяся после Сперанского должность государственного секретаря была предложена наиболее симпатичному для Александра представителю оппозиции - Н. М. Карамзину. Но Карамзин отказался, да и вообще он не очень вписывался в тот культурный антураж, которого требовала патриотическая война. Поэтому в итоге Александру пришлось назначить на должность государственного секретаря нелюбимого им адмирала А. С. Шишкова. Спустя много лет П. А. Вяземский очень точно сформулировал, в чем состояло отличие Шишкова от Карамзина, и почему именно адмирал оказался наиболее подходящей фигурой на должность государственного секретаря: «Я помню, что во время оно мы смеялись нелепости его манифестов и ужасались их государственной неблагопристойности, но между тем, большинство, народ, Россия, читали их с восторгом и умилением, и теперь многие восхищаются их красноречием. Следовательно, они были кстати, по Сеньке шапка. Карамзина манифесты были бы с большим благоразумием, с большим искусством писаны, но имели бы они то действие на толпу, на большинство - неизвестно»4.
Это назначение было сколь неожиданным, столь и удачным. Нужно было создать новую стилистику государственного языка, на котором власть могла бы говорить с народом. Дело было вовсе не в том, что Шишков мог объясняться с народом понятным языком. Скорее наоборот, его стиль был тяжел и темен, одним он казался смешным, другим - маловразумительным. Но он был экзотичен и необычен, как сама война.
От шишковских манифестов ждали не сухой информации, а общего настроя: приподнятости, торжественности, архаики, или, говоря иными словами, всего того, что не знающие древности принимают за древность. С. Т. Аксаков верно уловил то созвучие, которое установилось между шишковскими манифестами и широкой аудиторией: «Наступила вечно-памятная эпоха 1812 года, и с удивлением узнал я, что Александр Семеныч сделан был государственным секретарем на место Михаила Михайловича Сперанского. Нисколько не позволяя себе судить на своем ли он месте, я скажу только, что в Москве и других внутренних губерниях России, в которых мне случилось в то время быть, все были обрадованы назначением Шишкова и что писанные им манифесты действовали электрически на целую Русь. Несмотря на книжные, иногда несколько напыщенные выражения, русское чувство, которым они были проникнуты, сильно отозвалось в сердцах русских людей»5.
Не менее знаковым было и назначение Ф. В. Ростопчина на должность Московского главнокомандующего. Это назначение прошло при активном содействии сестры Александра I великой княгини Екатерины Павловны. Известный своей преданностью Павлу I, довольно резкими высказываниями в адрес либеральной политики Александра, а также патриотической ненавистью к французам и европеизированному русскому дворянству Ростопчин внушал царю едва ли не большую неприязнь, чем Шишков. И если бы не прямое вмешательство великой княгини, то это назначение могло бы не состояться.
Для Екатерина Павловны, чья политическая активность возрастала по мере приближения войны с Наполеоном, важно было иметь в Москве «своего» губернатора, и она полагала, что Ростопчин в этом смысле вполне может быть ей полезен. Видимо, с самого начала великая княгиня отводила Москве и Твери роль важных опорных центров в организации сопротивления врагу. Уже при первых известиях о вступлении неприятеля на русскую территорию, когда еще не было ясно, какой характер примет эта война, Екатерина Павловна начинает формировать дворянское ополчение, при этом себе она отводит роль инициатора, не придавая, правда, этому широкой огласки, а в роли непосредственного организатора по ее замыслу должен выступить Ростопчин. В письме к адъютанту своего мужа князю В. П. Оболенскому, отправленному ею в Москву, Екатерина Павловна писала: «Передайте графу Ростопчину, что, из-вестившись от вас о предстоящей вам поездке в Москву, и зная о доверии графа к вам, я поручила вам переговорить с ним о той идее, о которой я сообщала уже графу в общих чертах, и сказать ему, что я читала вам мои письма к нему. Передайте ему, что на нем лежит обязанность воспламенить патриотизм московского дворянства, первого в государстве, как по своим материальным средствам, так и по тому уважению, каким он пользуется в Москве».
В этом письме Екатерина Павловна, кажется, впервые применительно к войне 1812 года употребила понятие «народная война» (combien cette guerre etait nationale). Однако слово «народная» в данном случае подразумевает не стихийное участие народа в боевых действиях, а дворянскую инициативу, готовность русских дворян добровольно встать под знамена формируемого ополчения.
«Графу, - продолжает великая княгиня, - стоит только явиться в собрание дворянства или на какой-нибудь его съезд, стоит только выяснить, какая опасность грозит отечеству и в какой мере начатая война есть война народная, чтобы воодушевить Московское дворянство, а из Москвы, где так много дворян из всех губерний, это патриотическое воодушевление охватит всю Россию».
Далее Екатерина Павловна, как бы предупреждая возможные вопросы Ростопчина, рассказывает Оболенскому историю возникновения этого проекта: «Если граф спросит вас - знает ли Государь обо всем этом и кому принадлежит мысль, отвечайте, что, насколько вам известно, Государь ничего еще не знает, но что мысль о сформировании дворянством особых полков принадлежит принцу и мне, а возникла она потому, что в Москве граф Ростопчин, и что, следовательно, никаких волнений произойти не может, если только дело представлено им будет дворянству в истинном свете»6.
Однако Ростопчин не выразил своего согласия принять участие в этой затее. И хотя сама идея вряд ли могла вызвать у него возражения, тем более что через несколько недель он будет официально назначен начальником над ополчением шести смежных с Москвой губерний, дело, как представляется, было в том, что проект Екатерины Павловны носил характер частной инициативы, которую Ростопчин как человек, находящийся на государственной службе, считал себя не в праве поддерживать. Обязанный Екатерине Павловне своим назначением, он тем не менее ясно понимал, что служит не ей, а Александру, и что только царь может давать ему подобные поручения.