Этой неопределенности способствовала и сама лексическая природа термина. Ведь с конца XVIII и особенно в начале XIX в. в России активно шел процесс «омирщвления», демократизации русского литературного языка, за счет введения в него неопределенных существительных, образуемых из прилагательных с помощью суффикса «ость»: промышленность, общественность (Карамзин), бедность, народность и т. п. Появление отвлеченной лексики свидетельствовало об определенных сдвигах в общественном сознании, так как, безусловно, отвечало новым потребностям таких его форм, как историческая и философская, политическая и правовая. Историко-философская реконструкция позволяет сделать вывод о том, что принцип «народности» возродился не только в силу внешних обстоятельств — антирусских настроений на Западе, вызванных русофобией в виду имевших под собой основания притязаний России на роль вождя всех славян. На наш взгляд, принцип «народности» имел более глубокое основание — культурно-философское — как требование создания национальной русской общественной науки и отказа от преклонения перед западными философской, социально-политической мыслью и литературными образцами. То есть в данном случае может трактоваться как «духовная самостоятельность», национальная самобытность, включающая идею патриотизма.
Действительно, события европейской истории конца XVIII — начала XIX в. (и, прежде всего революция во Франции) — способствовали повороту научных и литературных интересов к истории отдельных народов, постановке вопроса о соотношении народности и государственности (яркий пример — Карамзин). Вследствие этого главной проблемой эпохи становилась «народность» как идея национальной самобытности, раскрываемая, в частности, и через историю.
Именно поэтому уже при своем появлении термин «народность» вызвал различные толкования и быстро приобрел смысл не только и не столько литературного, сколько прежде всего политического принципа.
Н.М. Карамзин в своих ранних произведениях стремился привлечь внимание читателей к «народности», хотя и в духе традиционализма XVIII в. Эти же настроения звучали в собраниях «Бесед любителей русского слова» — литературного объединения дворянской интеллигенции. По понятиям тогдашних «архаистов», народ представал как «индивид высшего порядка», как некая «автономная и замкнутая в себе субстанция, не разложимая механически на отдельных индивидов» (19). По мнению Ю.М. Лотмана, такое обращение к народу как «единице истории» неизбежно ставило «вопрос о принципах национальной психологии» (20).
Народные обычаи, поверья, черты характера, вера и суеверия постепенно переплавлялись в понятие «народность», которое уже в александровскую эпоху, по свидетельству современника, «величаво реяло надо всей еще хаотически бродившей русской жизнью и литературой» (21).
Эту идею С.С. Уваров и совместил с православием и самодержавием как недостающий для довершения формулы компонент. Итак, программа нового царствования была выражена в словах «православие, самодержавие, народность». Эта «триединая формула», сознательно противопоставленная известному революционному девизу «свобода, равенство, братство», во многом напоминала идеологию Карамзина, но вместе с тем существенно от нее отличалась. Отметим несколько таких отличий, самых существенных, на наш взгляд: 1) в третьем члене формулы — «народности» — находила выражение не только националистическая тенденция, но также, и даже прежде всего, стремление самодержавия расширить свою, если можно так выразиться, «социальную базу» или, другими словами, получить непосредственную опору в «народе» (в широком значении этого слова); 2) формула Уварова, таким образом, противостояла идее Монтескье (столь близкой Карамзину) о посредничестве между властью и народом, отвергала претензии дворянства на такое посредничество. В данном случае «верноподданный» народ противопоставлялся в официальной идеологии оппозиционно настроенному дворянству; 3) уваровская «народность», в отличие от национализма Карамзина, не содержала в себе никаких антибюрократических акцентов, критики злоупотреблений самодержавия. Напротив, именно в бюрократии Уваров усматривал подлинно «народную» систему, открывающую перед каждым возможность социального продвижения. Систему, принципиально отличную от аристократизма, а значит, гарантированную от социальной революции (22).
В контексте проблемы «народности» тема европеизации России приобретает в историко-культурном отношении прежде всего критическое звучание, что объясняется следующим немаловажным обстоятельством. Главным негативным итогом европеизации и во многом некритического заимствования европейского опыта явился факт образования в российском обществе двух враждебных складов жизни — факт, подлинность которого подтверждает хотя бы его констатация такими разными по своей политической ориентации мыслителями, как И.В. Киреевский и А.И. Герцен (23). Первый писал, что царящая в русской жизни заимствованная и «возросшая на другом корне» образованность «...есть главнейшая, если не единственная причина всех зол и недостатков, которые могут быть замечены в русской земле» (24). Ему вторил Герцен, увидевший среди результатов преобразований Петра I то, что «...императоры отдали на раздробление своей России, придворной, военной, одетой по-немецки, образованной снаружи, — Русь мужицкую, бородатую, не способную оценить привозное образование и заморские нравы, к которым она питала глубокое отвращение» (25).
Однако уже и в XVIII в. можно обнаружить зачатки иного отношения к Западу, которое не позволяет утверждать, что «русская душа попала в „плен“ Западу» окончательно (26). Так, например, В.В. Зеньковский выделил два типа отношения к европейской культуре: для одних Запад был дорог своей внешней культурой, движением к свободе, духом Просвещения, который в представлениях русских неразрывно связывался со всей технической культурой Европы; для других, в основном масонов, в европейской действительности привлекала духовная жизнь Запада, традиции религиозного отношения к человеку и обществу (27). Не случайно именно из масонского круга вышел Н.М. Карамзин, впервые публично поставивший перед русским обществом вопрос о действительной ценности просветительских идей (28).
Нужно отметить следующее обстоятельство. Если для большинства образованного русского класса конца XVIII в. вопрос об историческом развитии России решался с позиций того, что Россия постепенно движется по единой универсальной дороге прогресса, лишь запаздывая на ней по сравнению с другими народами Европы, то уже к началу XIX в. идеология Просвещения оказалась скомпрометированной в результате террора Французской революции.
В 1795 г. Карамзин в статьях «Мелодор к Филалету. Филалет к Мелодору» выразил и обобщил удивление русских людей и неприятие ими событий, совершавшихся во Франции (29). Характерно, что здесь Карамзин Французскую революцию связывает уже со всей системой европейской цивилизации и европейским типом мышления: «Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикою, умозрения с деятельностию... Где теперь сия утешительная система?.. Она разрушилась в своем основании!.. Век просвещения! Я не узнаю тебя — в крови и пламени не узнаю тебя — среди убийств и разрушения не узнаю тебя!» (30)
Эти слова (впоследствии сочувственно приведенные А.И. Герценом в письмах «С того берега»: «...выстраданные строки, огненные и полные слез...» (31) содержат в себе многое из того, что позднее развернулось в критику буржуазной Европы и европейских либеральных идей. События во Франции стимулировали ситуацию ориентационного кризиса в России: создав себе идола — «Европу» — и поклоняясь ему больше века, россияне вдруг обнаружили, что идол этот превратился в демона — Велиала (32), а европейцы, чьему стилю жизни так долго и упорно старались подражать, могут быть не менее экстремистами, чем Е. Пугачев.
В итоге Французская революция явилась тем поворотным пунктом в русском сознании, который поставил под сомнение сами основы европейской жизни и вызвал вопросы о смысле того, чего же достигли европейские народы в своем развитии. «В лице Карамзина... мы видим яркого представителя тех кругов российского дворянства, которые от... заимствования европейского опыта перешли к напряженной рефлексии об исторических судьбах родной страны. Французская революция, несомненно, стимулировала этот процесс и ввела его в консервативное русло» (33).
***
«Внешняя» биография Николая Михайловича Карамзина небогата событиями. Он родился 1 декабря 1766 г. в Симбирской губернии. Получив первоначальное образование дома, продолжил его в одном из московских частных пансионов, посещал некоторые занятия в Московском университете. Далее последовала кратковременная служба в гвардии, сближение и разрыв с масонским кружком Н.И. Новикова, годичное путешествие по Европе (1789–1790), журналистская и издательская деятельность, а после 1803 г. и до самой смерти — работа над многотомной «Историей государства Российского». Вот канва его жизни. Однако творческая эволюция Карамзина как мыслителя и как личности далеко не так размеренна и спокойна.
В советской исследовательской литературе долгое время господствовала довольно упрощенная схема эволюции русского историка: либерал и западник вначале и патриот, консерватор в конце. Согласно такому подходу приводились и соответствующие цитаты, подтверждающие «либерализм» или монархизм Карамзина. Но, как заметил еще Ю.М. Лотман, настоящий научный поиск не сводится к умению подбирать цитаты. С этой позиции часто цитировавшимся словам Карамзина: «Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами» (34) можно противопоставить следующий отрывок из тех же «Писем русского путешественника» (1791): «У нас всякий... без всякой нужды коверкает французский язык, чтобы с русским не говорить по-русски; а в нашем так называемом хорошем обществе без французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе?» (35)