Возможно, ответ на вопрос о немецком антисемитизме, как и на многие другие вопросы, следует искать в запоздалом становлении государственности в Германии и особенно в неудаче Просвещения. Экономические преобразования в Германии конца XIX - начала ХХ века имели драматический характер, и скорые темпы процесса индустриализации породили болезненные социальные сдвиги, включая и личную трагедию многих людей.
Тяжелым испытанием для Германии стал опыт первой мировой войны в начале XХ века. Трудно переоценить катастрофические последствия инфляционного кризиса 1923 года, когда один американский доллар был эквивалентен 40 миллиардам марок, а кружка пива, за которую в 1913 году платили 13 пфеннигов, стоила 150 миллионов марок. И не успела Германия кое-как оправиться от этого стресса, как последовал грандиозный кризис 1929-1933 годов.
После окончания первой мировой войны ничто не выглядело столь непререкаемым как победа демократической идеи. Момент, когда уже казалось, что демократия получает свое историческое воплощение, стал одновременно и началом ее кризиса. Для Германии идея революции оказалась чуждой и противоречащей немецкому пониманию государства. Между тем, никто не предполагал, что национал-социализм не только бросит вызов мощным, высокоорганизованным массовым марксистским партиям, но даже обойдет их.
30 января 1933 года произошла смена правительства. Назначение Адольфа Гитлера канцлером было несравнимо с формированием кабинетов прошлых лет. Национал-социалисты не скрывали своей решимости захватить всю полноту власти. В ходе плебисцита, проводившегося в том же году, немцы проголосовали за выход страны из Лиги Наций и вместо политики уступок выбрали политику мужества и чести1. По сравнению с прочими родственными системами национал-социализм стал самой радикальной и безоговорочной формой проявления фашизма. Превосходство фашизма по отношению ко многим его конкурентам объясняется тем, что он острее осознавал суть кризиса времени, чьим симптомом был и он сам. Все другие партии приветствовали процесс индустриализации и эмансипации, в то время как фашизм со всей очевидностью разделял страхи людей и пытался заглушить эти страхи, превращая их бурное действо и драматизм, и привнося в прозаические, скупые будни магию романтических ритуалов - факельные шествия, штандарты, черепа со скрещенными костями, боевые призывы и возгласы "хайль!, идею "величественной смерти". Причина не в агрессивной злобе немецкой нации, стремившейся перевернуть ситуацию в мире. Для страны, привыкшей к упорядоченному существованию, послевоенные потрясения были особенно мучительны, Германия стала колоссальным резервуаром недовольства, разочарования и страха.
В атмосфере всеобщего ожесточения, экстремизма социально-политической и духовной жизни следовало ожидать появление вождя новой формации. Гитлер явился порождением эпохи, которая оказалась антрактом между двумя мировыми войнами и была неразрывно связана с ними. За исключением короткой передышки в 1924-1925 годах мир содрогался в конвульсиях политических, экономических потрясений и войн. "Век мировых войн и революций", "эра тоталитаризма", "время диктаторов", "эпоха европейской гражданской войны" - таков весьма неполный перечень определений эпохи, охватывавшей большую половину прошлого столетия. Только в Германии фашистский тоталитаризм достиг радикальной стадии благодаря как своему фюреру, так и массовому базису, служившему Гитлеру своего рода аккумулятором экстремистской энергии и вместе с тем получавшему от него еще более сильный ответный импульс. Ни одно гуманное чувство не разгладило на физиономии нацистского режима то выражение концентрированной жестокости и исполнительности, которое выделило его среди фашистских движений других стран и сделало единственным в своем роде. Уже опыт ранних лет помог Гитлеру узнать то всеподавляющее чувство страха, которое сформирует в дальнейшем всю систему его мыслей и чувств. Он был охвачен страхом перед чужим засильем, перед “нашествием подобных саранче русских и польских евреев”, перед “превращением немецкого человека в негра”, перед “изгнанием немца из Германии” и, наконец, перед “полным истреблением” последнего. Но беспокойство у него вызывали также и американская техника, и цифры растущей рождаемости у славян, и крупные города, и “столь же безудержная, сколь и вредная индустриализация”, и “коммерциализация нации”, и анонимные акционерные общества, и “трясина культуры удовольствий в крупных городах”, равно как и современное искусство, стремящееся голубыми лугами и зелеными небесами “убить душу народа”. Куда бы он ни взглянул, он всюду открывал “явления разложения медленно догнивающего мира”[5]. Что объединяло Гитлера с ведущими фашистскими деятелями других стран, так это решимость, с которой они стремились противостоять этому процессу. А выделяла его та маниакальная исключительность, с которой он сводил все элементы когда-либо испытанного страха к одному-единственному их виновнику - в фокусе его доведенной до исполинских размеров концентрации страха стояла фигура еврея. Антисемитизм пронизывал нацистскую пропаганду на всех ее уровнях, им был пропитан весь пропагандистский аппарат и любое из средств массовой информации. И так оставалось даже после того, как нацисты “эвакуировали” миллионы евреев на Восток. Ведь если вражеская коалиция существовала в виде заговора, то верховным заговорщиком должен быть, конечно же, еврей. Евреи объявлялись виновными в нищете Германии, в ее поражениях. С приходом Гитлера к власти основы расовой теории были возведены в степень законов и антисемитизм стал официальной политической линией правительства Германии. Весной 1941 года в выступлениях перед военачальниками Гитлер неоднократно подчеркивал, что война с СССР будет "войной идеологий", целью которой явится уничтожение "низших рас". В приказе по 11-й армии от 20 ноября 1941 года, доведенном до офицеров полкового и батальонного уровней, говорилось: "Еврейско-большевистская система должна быть уничтожена раз и навсегда". Задача немецкого солдата - "быть носителем национальной идеи мстителем за все жестокости, причиненные ему и немецкому народу". В приказе безоговорочно оправдывался геноцид по отношению к еврейскому населению: "Каждый солдат должен проникнуться необходимостью беспощадно мстить евреям - идеологическим носителям большевистского террора".[6] Доходили ли обращения такого рода до рядового солдата? Призванные в вермахт немцы еще будучи гражданскими лицами подвергались ежедневной "обработке сознания" ведомством рейхсминистра образования и пропаганды д-ра И. Геббельса. В языке Третьего рейха по отношению к евреям активно употреблялись устрашающие слова, с целью не только отвращать немецкий народ от общения с ними, но и сделать из евреев недочеловеков, решивших замутить чистоту немецкой расы. В ходу были прозвища вроде Judenknecht (нем. "еврейский лакей" - прим. автора), Judenhure (нем. "еврейская шлюха" - прим. автора), Volksverrater (нем. "предатель народа" - прим. автора)[7]. Антисемитизм занимал главное место во внешнеполитической концепции Гитлера и в дипломатических отношениях нацисткой Германии с другими государствами. В своем исследовании антисемитизма в Германии, Австрии Петер Пульцер отмечал, что между антисемитизмом до- и послевоенного периодов не существовало принципиальных различий. Каждый довод, приводившийся национал-социалистическими ораторами против евреев, использовался и до 1914 года; единственная разница состояла в том, что нацисты обладали силой убеждения и превратили эти доводы в программу действий. В конечном итоге, концепция холокоста зарождалась еще в 80-х годах XIX века. Для того, чтоб претворить ее в реальность, не хватало лишь демонической воли Гитлера.