На первых порах Екатерина относилась к своей комиссии очень серьезно. Мысль о созыве законодательного собрания не была новой. Еще в 1648 году новое Уложение, составленное по приказанию царя Алексея Михайловича, было прочитано и обсуждено в Земском соборе. В 1720 году опять была собрана кодификационная комиссия, в состав которой Петр 1 пригласил даже иностранцев, но работы ее ни к чему не привели. В последние годы великого царя оригинальный мыслитель, достойный звания русского Монтескье, Иван Посошков, совмещавший в себе философа и бесхитростного мужика, говорил о необходимости собрания, в которое вошли бы представители всех общественных классов для составления законов. Вопрос о таком собрании поднимался и в царствования Екатерины 1, Петра 2 и Елизаветы. Но, вопреки обычному порядку вещей - уже одно это характеризует культурный уровень России той эпохи, - все эти попытки встретили сопротивление со стороны самого же народа. Масса населения не хотела придти на помощь государству в работе, предоставляемую до тех пор только правительству. Но Екатерина 2 решила сломить эту косность. Манифест о созвании законодательной комиссии, изданный ею 14 декабря 1766 года, был на этот раз быстро приведен в исполнение. Почти все избирательные округа прислали своих депутатов. Только Малороссия воспользовалась случаем проявить сепаратистские тенденции и уклонялась от выборов. Избирательным собраниям было дано шесть дней для редактирования наказов, и, несмотря на этот короткий срок, работа была выполнена довольно хорошо. Издавна дарованное населению право челобитных подготовило умы в этом направлении. Ведь у всех было столько причин жаловаться! В общем, было составлено около полутора тысяч наказов, из которых две трети принадлежало крестьянам - не крепостным, разумеется, а малороссам и казенным крестьянам; крепостные же, т.е. большинство, не имели голоса. Из этих наказов лишь немногие были написаны в тоне, оправдывавшем воззрение Вольтера на законодательную комиссию, - это были главным образом наказы дворянства. Муромские дворяне, например, заявили, что им не о чем просить и решительно не на сто жаловаться, но остальные знали, что им нужно, и работы для законодателей было подготовлено очень много.
К несчастью, Екатерина упустила из виду, что надо эту работу организовать заранее. Она вспомнила об этом только в апреле 1768 года, т.е. через девять месяцев после открытия комиссии, состоявшегося 31 июля 1767 года. И правила, изданные ею задним числом, уже не могли помочь делу. Вся работа по составлению проекта нового Уложения перешла в руки подкомиссий (всего их было девятнадцать) и дальше этих подкомиссий не пошла. Что касается самого собрания, то его можно было назвать просто кабинетом для чтения. В нем прочли сперва Наказ, написанный Екатериной, и пролили слезы умиления над его заключительными словами. Правда императрица присутствовала при этом в зале. Затем стали читать наказы. Вопреки ожиданиям, заседания были чрезвычайного мирными. Но зато и прений в прямом смысле этого слова, не было вовсе. Члены собрания высказывали иногда свои замечания по поводу прочитанного, но всегда в виде коллективных записок от целой группы депутатов. Эти записки обыкновенно опаздывали – собрание читало уже другой наказ и утрачивало интерес к предыдущему.
Была, впрочем, основная причина, мешавшая комиссии выполнять свое назначение: большинство ее чинов не имели представления о том, для чего они созваны, и так и не поняли этого до конца. Первые шесть заседаний были посвящены тому, как отблагодарить императрицу за оказанную ею милость народу. Григорий Орлов предложил назвать ее «Великой, Премудрой и Матерью отечества». Екатерина резко осудила эти дебаты. «Я им велела делать рассмотрение законов, - написала она своему маршалу (председателю собрания) Бибикову, - а они делают анатомию моим качествам». Она наотрез отказалась от поднесенного ей титула. Но это не послужило для депутатов уроком. Работа комиссии никак не могла наладиться. Во время прений о правах купечества Лев Нарышкин попросил слова, чтобы прочесть заметку о гигиене. Права купечества сейчас же были забыты, и они больше не вспоминали о правах купечества. Обсуждение другого важного вопроса было прервано одним из членов комиссии, пожелавшим сообщить присутствующим о прекрасном средстве против обмораживания.
Так шла работа законодательного собрания сперва в Москве, а с 1768 года – в Петербурге. Екатерина постепенно разочаровывалась в своей комиссии и, в конце концов, начала открыто ею тяготиться. Она понимала, что заседания ее не привели ни к чему, да и в будущем вряд ли приведут к чему либо. А может быть, императрица уже начинала поддаваться влияниям, и прежде враждебным к ее затее, а теперь, при очевидной бесплодности законодательной работы комиссии, еще громче возвысившим голос? Впрочем, по самому складу своего подвижного ума, Екатерина долго не могла интересоваться одним предметом. Тут же, кстати, была объявлена Турецкая война. И, воспользовавшись этим, маршал Бибиков возвестил 18 декабря 1768 года членам собрания, что ввиду необходимости для большинства из них стать в ряды армии, заседания комиссии, по приказу ее императорского величества, закрываются. Один из депутатов имел наивность спросить, будут ли они возобновлены после заключения мира. Бибиков ответил утвердительно; но в эту минуту, по словам одного современника, в императорской ложе с шумом опрокинулось кресло, раздались шелест шелкового платья и быстрые и гневные шаги удалявшейся императрицы: это был ответ Екатерины.
И действительно, вопрос о новой сессии законодательной комиссии никогда больше не поднимался… Впоследствии Екатерина пыталась было повернуть общественное мнение в пользу своей незадачливой комиссии 1767 года: она написала Гримму 20 лет спустя:
«Мое собрание депутатов было потому так неудачно, что я им сказала: «Вот вам мои взгляды, а вы скажите мне свои жалобы: где башмак жмет вам ногу? Постараемся помочь делу; у меня нет никакой системы, я хочу только общего блага: оно составляет мое собственное. Будем же работать; составляйте проекты, следите за тем, как они продвигаются вперед». И они стали просматривать, собирать материалы, говорить, мечтать, спорить, а ваша покорная слуга слушала их, глубоко равнодушная к тому, что не вело к общественной пользе и благу».
Но на каких основаниях Екатерина считала законодательную комиссию, не сумевшую дать ни одного закона, удачной, сказать довольно трудно. Фридрих 2, конечно, расточал по поводу ее Наказа похвалы, а Берлинская академия призвала даже августейшую законодательницу в свое лоно. В Париже адвокат Блонд написал в 1771 году памфлет против Мопу, озаглавленный «Парламент, поддерживаемый русской императрицей» и состоявший из цитат, взятых из Наказа. Но, в общем, Европа отнеслась к комиссии для составления Уложения очень холодно. Послы иностранных держав, находившихся в Петербурге, оценили труды ее по заслугам. Англичанин Генри Ширлей называл их «простой шуткой». Но Наказ Екатерины все таки имел успех, хотя и совершенно неожиданный- издание его было запрещено во Франции.
В течение следующих восьми лет турецкая война, раздел Польши и борьба с Пугачевым отвлекли Екатерину от дальнейшей деятельности на пути, куда ее «счастливая звезда», очевидно, не хотела за нею следовать. Наступили годы торжествующего произвола - слово было предоставлено пушкам, грозным приказам и кнуту. В сентябре 1773 года петербургский генерал-полицмейстер Чичерин, жестоко высек нескольких человек и в их числе – слуг высокопоставленных лиц. Вице-канцлер князь Голицин принес на него жалобу Екатерине за своих лакеев. «Я не делаю никакой разницы между моими подданными; почему же вы хотите, чтобы Чичерин ее делал?» - ответила ему Екатерина. Это была ее новая манера понимать равенство.
Околот 1777 года во внешней политике России наступило временное затишье, и Катерина опять вернулась к мысли о внутреннем переустройстве своего государства; но прежнего увлечения у нее уже не было.
«Моя легисломания идет у меня с грехом пополам, - писала она Гримму. – Иногда я вспоминаю прежние взгляды, но у меня нет больше общего плана преобразования, где все приходилось так хорошо и так чудесно укладывалось одно концом вверх, другое концом вниз- в одну рамку…Не знаю, в чем тут вина: в самом деле или в моей голове, но я подвигаюсь вперед медленно; это у меня какая то изнурительная продолжительная лихорадка, без порыва….»
По письмам Екатерины, относящимся к этому времени, видно, что она уже успела отказаться от многих заблуждений прошлых лет; она проникла в суть вещей и поняла, как должно вырабатываться законодательство страны. Посылая ей свое сочинение «Цена справедливости и гуманности», Вольтер думал, что оно послужит основанием для русского Уложения о наказаниях и что за какие – нибудь сто луидоров любой чиновник может составить по нему новый свод законов для России. Нет, не так это делается, писала Екатерина по этому поводу своему поверенному Гримму…. «Надо черпать в сердце, в опыте, в законах и нравах народа, а не в кошельке».
В 1779 году она приступила к изучению датских законов, «чтобы узнать, почему в этой стране, по словам Тристама Шанди, все люди благоразумны; как ни ломай себе голову, ни к чему в них не придерешься». Но законы Дании далеко не привели ее в восторг; она чувствовала, что у нее «засыхает от них мозг». «Все здесь предвидено; следовательно, никто сам не мыслит и все действуют как бараны. Хорошо образцовое произведение искусства! Я предпочла бы бросить в огонь все, что, по вашему выражению, я перевернула вверх дном, нежели создавать прекрасные законы, которые порождают отвратительную породу пошлых и глупых баранов».