Кузнецов Б. В.
Историческое прошлое недосягаемо для непосредственного наблюдения исследователя. Оно не дано нам в конкретном опыте и потому, всякий раз обращаясь к прошлому, историк сталкивается с необходимостью реконструкции и дешифровки. При этом одни и те же реальные события всегда могут быть по-разному интерпретированы. Такое положение вещей допускает существование как бы нескольких “реальностей”. Во-первых, существование заветной для историка “объективной” реальности, реальности “как таковой”; во-вторых, ее образа, создаваемого исследователем, и, наконец, представлений, которые создавала эта реальность о себе у людей прошлого. Исторические факты никоим образом не адекватны физическим величинам, существующим независимо от исследователя. Соответственно, общество невозможно исследовать как вещь. Необходимо учитывать не только видение прошлого, которое складывается у исследователя, абстрагирующегося от восприятия этого прошлого его современниками, но и то, которое опирается на воспроизведение субъективных представлений этих современников о мире и о самих себе. В первом случае возникает опасность наложить на события прошлого кальку современных представлений, тем самым модернизируя его. Но вполне возможно, что эти самые представления, значимые с точки зрения данной эпохи и настоящего культурно-исторического пространства, могут вообще не иметь значения в системе представлений другого пространства и наоборот. При этом, все же, надо иметь в виду, что именно система представлений того социума, который выступает в качестве общественного адресата, определяет непосредственный механизм развертывания событий, то есть исторический процесс как таковой.
Универсальной константой представлений и русского и западного Средневековья была вера в чудо. В сознании того времени чудо творилось непрерывно, по большому счету, не было вообще ничего не чудесного. Творение мира — есть величайшее чудо, искупление — величайшее чудо, рождение, жизнь и смерть — сплошное чудо. В нем, как писал Л.П. Карсавин, “с неизмеримо большей жизненностью постигается безмерная власть управляющего миром и каждым человеком Божества”. (255, С. 142.)*Само существование непостижимой высшей силы делало необязательным изыскивание взаимосвязи и взаимозависимости событий. И здесь торжествовало чудо, чудо как необусловленный факт, механизм развертывания которого непостижим и непонятен. Весь христианский мир и вся история были постоянными, и, именно, в силу своей постоянности и привычности незримым чудотворением. Лишь только явленные чудеса останавливали этот поток непрерывности, они были развертыванием высшего чуда в земной мир, завораживая собою как свидетельством “истинного бытия”, давая возможность краешком глаза узреть подлинную суть жизни.
А.Ф. Лосев в работе “Диалектика мифа” писал, что “чудо обладает в основе своей... характером извещения, проявления, возвещения, свидетельства... Это определенный метод интерпретации исторических событий, а не изыскание каких-то новых событий как таковых”.(276. С. 147.) Действительно, чудеса были не только фактами исторической реальности, они выступали над ней, будучи ее толкованием, ведь понимание в рамках средневековых представлений было исключительной прерогативой божественного откровения.
Видения и знамения для средневекового человека в иерархии чудес были одним из наивысших способов откровения. В них высшие силы были осязаемы, они реально являли себя, либо вмешиваясь непосредственно в человеческую историю, либо направляя ее и объясняя причины бедствий и побед.
Мистические откровения в образе видений и знамений в средневековой системе координат имеют универсальный всепроникающий характер. Во-первых, сами они не признают социальных и социо-культурных разграничений. Визионеры обнаруживаются и среди крестьян, и среди князей. Хождение рассказов, как письменных, так и устных, не признают сословных рамок. Видения и знамения толкуют и передают и горожанин, и сельский житель, и священник, и неграмотный холоп. Во-вторых, аналогичное значение имеет и способ их бытования и передачи. Они располагаются в пограничной среде между фольклорной и ученой культурами, между письменной и устной. Безусловно, зарождаются они в устной среде. Подобный способ передачи актуальной информации не удовлетворяется официальными трактовками событий, что заставляет рассказчиков (или просто передатчиков “вестей”, “толков”, “слухов”) искать свои, подчас фантастические способы объяснения событий. Но дальнейшее развитие в устной среде это явление не получает. Фольклорные источники — легенды, исторические песни, сказы, былины и пр., практически не знают жанра видений и знамений. Они оперируют либо чудесными элементами, либо полностью чудесным миром, где существует суррогат реальностей, разделяемых в обыденной жизни средневековья, и потому видения и знамения как проявления высшего божественного мира в фольклорном пространстве неактуальны. С другой стороны, официальная ученая богословская культура, по крайней мере, в России, не создала ни собственной обоснованной практики визионерства, ни ее развернутой теории. Она только черпала свершившиеся факты видений и знамений с “ничейной” земли, чтобы те не оставались без подобающего толкования.
Надо заметить, что для России универсальность этого явления была особенно актуальна. Для моноязыкового православия не существовало такого жесткого разделения на ученую и профанную культуры, которое существовало в Западной Европе. В России не было ни своей схоластики, ни своей ученой мистики. Корни русского православия находились ближе к обыденной религиозности, из этой пограничной среды оно черпало жизненные соки для саморазвития. А именно эта среда особенно чутко реагировала на различного рода мистические видения и знамения.
Таким образом, в смутной межсоциальной и межкультурной области мистика видений и знамений формировалась как общезначимые представления. Они сознательно никем не корректировались и не создавались, они были, в известной степени, неподконтрольны официальным интересам. Явление это зарождалось в некоем “черном ящике” подсознания средневекового общества. В силу своей спонтанности неотрефлектированные представления о происходящем, обличенные в форму видений и знамений, чрезвычайно важны для исследователя как лакмусовая бумажка психологического и нравственного состояния общества в периоды социальных катаклизмов. Они отражают напряженный внутренний мир общественных представлений об историческом событии, которые мотивировали их отношения с реальностью, формируя мотивы целеполагания. Подобная значимость мистического откровения для людей прошлого совершенно объяснима, если принять во внимание ее основную функцию, функцию толкования истории в периоды кризисов, когда традиционные средства оказываются бессильны перед реалиями. Тогда видения и знамения выступают как экстремальный резерв социальной адаптации. Но, в связи с этим, они недолговечны. Как только жизнь входит в привычное русло, спадает мистическая напряженность, потребность в них отпадает и они теряют свою аудиторию. В конце концов, видения и знамения становятся достоянием монастырских переписчиков и библиотек, они покидают социальную арену и выливаются на периферию письменной культуры.
Здесь необходимо сделать специальную оговорку относительно проблемы “подлинности” видений и знамений. Дело в том, что Средневековье не относило их к разряду иллюзорного — в них видели прорыв высшей реальности в повседневную жизнь. Не стоит подозревать визионеров в сознательном вымысле. Человек того времени всем образом жизни был вполне подготовлен к переживанию видений и знамений. Он видел то, что навязывали ему как фольклорная традиция, так и религиозная идеология. В своем мистическом озарении он находил образы и ситуации, о которых ему толковал приходской священник и которые он видел изображенными в церкви. Категория литературного вымысла применительно к Средневековью едва ли идентична той же категории Нового времени. Автор средневекового текста не измышлял свободно того, о чем писал: об этом ему поведали “верные люди”, очевидцы, свидетели, об этом гласила молва, и автор видел свою задачу в том, чтобы добросовестно и в соответствии с требованиями жанра, в котором работал, запечатлеть услышанное.
Для историка проблема заключается не в том, “подлинными” или фиктивными были видения и знамения; существенно то, что этим видениям и знамениям, которые сочли полезным и нужным записать некие духовные лица, современники придавали большое значение, охотно и с жадностью слушали и включали в круг своих знаний. В качестве таковых они и подлежат изучению.
Данная работа рассматривает видения и знамения в рамках так называемого Смутного времени в истории России. Хронологически исследование охватывает 27 лет, более четверти века русской истории, с 1591 по 1618 год. В 1591 году в Угличе погиб царевич Димитрий. Уже одно это вместе со слухами о том, что был он убит по приказанию ближнего боярина Бориса Годунова, произвело волнение. На самом деле положение было еще сложней. Преставился наследник престола. Было ясно, что бездетный малоумный “святой” Федор Иоанович, будучи к тому же очень болезненным, вскоре последует за своим младшим братом. А с ним прервется и законная, Богом поставленная, династия. В.О. Ключевский писал: “...Простой всенародный люд понимал свое государство в первоначальном буквальном смысле этого слова как хозяйство московских государей племени Ивана Калиты... Династический интерес московских князей-хозяев был основным рычагом, приводящим в движение и направляющим все отношения в этом вотчинном хозяйстве” (261. С. 158). Династия пресеклась и государство осиротело. Вместе с легитимным государем ушла из-под ног почва общественного порядка, стоящего на повиновении сакрализованной власти самодержца. Даже если самые безрассудные жестокости монарха, поставленного “божиим изволением”, безропотно претерпевались, так как за ним подразумевалась справедливость высших сил, то уже “робоцарю”, избранному “многомятежным самохотением”, ничего не прощалось. Передоверенная свыше государю общественная ответственность, повиснув на некоторое время в воздухе, рухнула на непривычные к ней плечи общества. Воплощенная в самодержце разумность миропорядка рассыпалась, не замедлившие последовать за этим бедствия наглядно подтвердили это. Господь “встягновения ради”, “за грехи” наказал страшным голодом, а затем и “злым еретиком, чернокнижником Гришкой Отрепьевым”. Развернувшиеся события были невероятны как по своему размаху, так и по сути. Государи менялись с невероятной частотой или боролись друг с другом, некоторое время страна оставалась вообще без государя, общество распадалось вслед за государями на враждебные друг другу классы и группы. Социальные низы, уже “примученные” грозным царем и напуганные ограничением свободы, влились в Смуту разрушительным потоком. Всеобщую сумятицу усугубили иноземцы, воспользовавшиеся “нестроением” земли. Но они же и помогли консолидироваться обществу, поскольку “стоять заодин” против общего врага было привычней. Чтобы выйти из хаоса, наконец, выбрали малолетнего государя, который не имел собственных претензий и был всем люб, к тому же он давал обязательство не править без Боярской думы и Земского собора. Вскоре было покончено с внутренними врагами. В 1614 году были схвачены Заруцкий, Марина Мнишек и ее сын “воренок”. В 1617 году по тяжелому Столбовскому миру прекратили шведскую интервенцию. В 1618 году королевич Владислав, не забывающий о своих претензиях на московский престол, совершил поход на Русь. Однако поход оказался неудачным, и в деревне Деулино в 1618 году было заключено перемирие, которое поставило точку в Смутном времени. Владислав хоть и не отказался от мечты о русском троне, но вынужден был признать власть Михаила Федоровича. На родину возвратились пленники, в том числе и отец малолетнего царя Филарет, возведенный в Москве на патриаршество и ставший фактическим главой государства.