Поскольку ночью несколько унтер-офицеров и рядовых покинули миссию по совету Садуля, я наложил на них дисциплинарные взыскания и приказал объявить это всем находящимся во Французском госпитале (документ № 5). Одновременно я напомнил всем офицерам и унтер-офицерам этого подразделения их воинский долг (документ № 6).
Я хотел, чтобы несмотря ни на что, и даже лишившись офицеров, Московский отряд оставался французским подразделением, не идущим ни на какой компромисс с большевистским режимом до того, я думаю, близкого времени, когда, по словам консула Хаксхаузена, состоится наш обмен на русские войска во Франции.
Последние сведения о Красной Армии, полученные от агентов и из газет, направлялись в Париж телеграммами, с 6 августа шифровавшимися по памяти лейтенантом Бурре и передаваемыми консулу Дании для отправки.
15 числа наш радиоприёмник, работавший постоянно на приём приказов и инструкций из Парижа, которые я просил телеграфно направлять мне по радио, был захвачен агентами ЧК, а также солдатами и матросами Красной Армии. Мы не могли больше ничего принимать. Однако бдительность матросов была обманута моими сапёрами, и мы все в течение ещё трёх дней принимали сообщения. Приёмник работал так время от времени и был выключен только немного позже, в самый день нашего ареста.
21 октября я получил письмо от Садуля, в котором он запрашивал разъяснение мер, принятых в отношение него. Я ответил ему (см. документы № 7 и 8). Лейтенант Паскаль также направил мне письмо, на которое я ответил его арестом сроком на неделю (см. документы № 9 и 10).
Все письма были зачитаны всем офицерам, чтобы они были в курсе и могли в случае необходимости командовать с полным знанием дела.
23 октября, во второй половине дня, охрана на выходах была удвоена; агенты ЧК обыскивали все соседние с миссией дома. Вечером Генконсул Дании присоединился к нам и противился попыткам войти одного француза-ренегата по фамилии Делафар, комиссара ЧК, который арестовал лейтенанта Иллиакле (в помещении радиостанции) без письменного приказа Петерса.
После вмешательства консула Делафар ушёл. Красногвардейцы также удалились. Генконсул Дании оставил нас, заверив, что спор урегулирован.
Через несколько минут началось занятие всех выходов солдатами и агентами ЧК и грубые аресты всех офицеров и солдат Делафаром и его сообщниками.
Примечания
Сказано на случай ареста вышестоящих офицеров в качестве легального предлога для них отказаться подчиниться отзыву во Францию. Телеграфное донесение в Париж (см. документ № 6).
Только благодаря преданности женского персонала Екатерининского интитута (в то время институт св. Иосифа был секуляризирован) я смог в течение всего этого времени поддерживать отношения с этим крупным отрядом.
***
ЗАКЛЮЧЕНИЕ В БУТЫРСКУЮ ТЮРЬМУ (23 октября 1918 17 января 1919 г.)
В 11 часов вечера офицеры бывшей Военной миссии1 и солдаты2 были доставлены в ЧК за контрреволюционную деятельность.
Первые после обыска и установления личности были помещены в камеру (майор Шапуйи, лейтенант Барр) или собраны в общей комнате с сотней других заключённых (майор Гибер, лейтенант Больё, мл. лейтенант Иллиакье, старшина Жанно)3.
Было запрещено всякое сообщение с волей. Режим, которому мы были подвергнуты, похож на содержание приговорённых к смерти для тех, кто находился в отдельной камере, и на содержание уголовников для тех, кто был заключён в общую камеру.
С этого времени каждый офицер, в принципе, был изолирован от других офицеров миссии до тех пор, пока не завершилось расследование в ЧК, после чего мы были помещены в Бутырскую тюрьму либо в одиночные камеры, приговорённые к «режиму строгой изоляции» (майор Шапуйи), или в камеры на 2 — 3 человека (другие офицеры и унтер-офицеры). Офицеры, арестованные в Петрограде (капитаны Фо-Па Биде и Вакье), находились в «общей комнате» вместе с г-дами Дарси и Мазоном.
Каждый офицер составил отдельное донесение о его допросах и нахождении в тюрьме (см. приложения).
Лично я был доставлен в камеру Бутырской тюрьмы после двухдневного содержания в камере ЧК. Вновь препровождённый в эту комиссию через несколько дней, я предстал перед Делафаром, которому было поручено вести следствие по делу всех «французских офицеров». Допрос был кратким и с моей стороны ограничился отказом отвечать что бы то ни было. Допрашивавший, бледный, свихнувшийся ренегат и дезертир, очень любил заканчивать его следующей фразой: «Я хорошо знал, что вы ничего не скажете. Вы за это ответите».
Майор Гильбер, лейтенанты Больё и Иллиакье, а также старшина Жанно, были в тот же день доставлены в ЧК в общую комнату, и я смог, благодаря участию про-французски настроенного латыша, долго беседовать с ними; таким образом был составлен «план действий» до и после допросов.
Нам было предъявлено обвинение в шпионаже, основывавшееся на документах, которые я лично никогда не видел, которые якобы были захвачены либо в Петрограде, либо среди некоторых бумаг, оставшихся в Военной миссии в Москве во время обыска 6 августа. Среди прочих документов — проект телеграммы о составе Красной Армии и план Кронштадта, служебные телеграммы и донесения, направляемые лейтенантом Пуасси (диспетчер в Петрозаводске) относительно войск красных, противостоящих нашему десанту в Мурманске.
В течении трёх месяцев нашего заключения продолжались поиски наших связей с неофициальными французскими агентами (господин Пиер, г-н Анри), либо с контрреволюционными организациями. В частности, псевдо-следователь пытался установить нашу «виновность» за отдельные крушения поездов, взрывы, заговоры, существование которых было предано огласке в письме Рене Маршана. Отъезд официальных и неофициальных сотрудников французской разведки привёл в ярость этих инквизиторов нового типа и, не сумев добыть осязаемых доказательств нашего участия в «саботаже в тылу русского фронта», судьи Чрезвычайной комиссии согласились ограничиться некоторыми собранными признаками, чтобы представить на подпись Петерсу смертный приговор майору Дюкастелю, которого в основном обвиняли в постоянной отправке поляков, чехов и русских через Мурманск и центры антисоветских группировок между Уралом и Волгой, а также в его участии в заговоре Локкарта; майору Гиберу по причине его работы в паспортной секции; нашему шифровальщику лейтенанту Барру, виновному, по их мнению, в том, что не захотел ничего раскрыть, хотя был в курсе всей нашей деятельности с 1917 года; лейтенанту Фуасси4, диспетчеру в Петрозаводске, который, благодаря своей непрестанной деятельности и несравненной ловкости обеспечивал отправку на Мурманск всех поездов с беженцами до нашей высадки в Коле. а затем ежедневно сообщал нам о состоянии сил красных, отправлявшихся в этот пункт. Наконец, смертный приговор был вынесен и мне, поскольку материалов досье на меня хватит, чтобы «расстрелять меня десять раз».
Консул Хаксхузен позднее заверял меня, что были утверждены другие приговоры, чтобы довести цифру расстрелов до десяти; из этого следовало, что капитаны Фо-Па и Вакье (из Петрограда и заключённые в Москве) и мл. лейтенант Шарпантье (из Мурманска, находящийся в заключении с июля после его ареста в Обозерске), офицер-переводчик Больё, должны, без сомнения, быть включены в этот список5.
По утверждениям, постановление не было исполнено, благодаря некоторому умеренному влиянию, и материалы были переданы в Революционный трибунал вместе с именами главных «преступников», подчёркнутых красным цветом, чтобы избежать задержки в проведении нового следствия. Ко мне были подведены агенты-провокаторы; один из них попросил однажды указаний для генерала Алексеева, к которому он должен вскоре присоединиться.
Пребывание в тюрьме продолжалось до 17 января, и режим содержания, особенно строгий вначале, смягчился в последние недели. Питание в тюрьме состояло из 3/4 фунта чёрного ржаного хлеба с мякиной и щей из кислой капусты, в которых плавало несколько головок сушёной рыбы. Поэтому для нас было жизненно важно, чтобы Международный Красный Крест и мл. лейтенант Пюиссан присылали нам продукты6. Трижды в неделю санитарка Красного Креста мадемуазель Карнье, беззаветно преданная, приносила их нам. В сопровождении рядового из моего отряда она пакетами приносила и относила от нас письма, поддерживая наше существование. Она сильно рисковала. Она продолжала рисковать не только из-за товарищей из 2-го конвоя, но и англичан из Военной миссии на Кавказе, которые недавно сидели в Бутырской тюрьме.
Посещения сотрудников датского консульства были редки. Последнее было 8 декабря и имело последствием некоторый упадок духа среди гражданских и военных заключённых. Нам снова дали понять, что Францию не интересует наша судьба, что она не отвечает больше на датские телеграммы. Это произвело особое впечатление на уже больного г-на Дарси. Нам также говорили об отъезде последних консульств нейтральных стран. В то же время мы получили известие, что в скором времени предстанем перед Революционным трибуналом, но что нам предоставят прекрасного адвоката. В последний раз я передал г-ну Хаксхаузену, отбывавшему в Копенгаген, пачку телеграмм, содержащих отчёт об обстановке. Нашей единственной радостью было чтение «Известий», которые среди призывов к мировой революции не могли скрыть наших побед.
Позднее ЧК стала допрашивать бутырских заключённых, чтобы освободить тех из них, которые не допрашивались в течении долгих месяцев и находились в тюрьме без предъявления обвинения. Этот жест гуманности показался мне продиктованным гекатомбой больных и мёртвых в Таганской тюрьме, в которой свирепствовал сыпной тиф7, и желанием привлечь на сторону большевистского режима русские диссиденстские социалистические партии и набрать в тюрьмах чиновников, технических специалистов и офицеров. Их освобождение зачастую покупалось: шантаж и доносы были ежедневными среди русских, принадлежащих к различным классам общества и различным слоям.