Всемирная история том 1. Древний мир Оскар Йегер 2001г. (стр. 56 из 163)

Падение Олинфа. 348 г.

В скором времени Филипп добился положения, весьма опасного для Афин. Он завладел в Фессалии важным портом Пагасы, откуда сильно влиял на Эвбею; на севере он угрожал Херсонесу, обладание которым было вопросом жизни и смерти для Афин с точки зрения северной торговли и подвоза съестных припасов из Афин. Важнейшим из греческих городов среди ближайших соседей Филиппа был Олинф, олинфяне сначала позволили Филиппу обольстить себя, потом стали опасаться за свою независимость и наконец обратились за помощью к афинянам. Здесь Демосфен давно уже указывал гражданам на опасность, грозившую со стороны Филиппа. Неоднократно, пока македонский царь готовился к осаде города, в Олинф посылалась помощь — 4 тысячи гоплитов-граждан, 10 тысяч наемников; против Филиппа пришлось сражаться и на Эвбее, но общей, последовательной войной, какой требовал Демосфен, эту войну назвать было нельзя, и в 348 г. до н. э. Олинф пал, уступив энергии македонского царя, которому в городе помогли предатели, каких во всей Греции было немало.

Продолжение Священной войны

Завоевание этого могущественного города на севере немало способствовало расширению могущества Филиппа в этих местностях; но, с другой стороны, это завоевание усложнило проведение его политики, потому что теперь во всей Греции, а особенно в Афинах, его стали опасаться. Стало ясно, что далее дело не может идти так, как шло. Взятие Олинфа и беспощадное отношение победителя к побежденным, возбудившим яростный гнев Филиппа упорной обороной своего города, произвели переворот в общественном мнении Афин. Демосфен и его партия вышли теперь на первый план, и даже господствовавшая прежде партия примкнула к политической программе Демосфена и стала делать попытки создания общеэллинской коалиции против Филиппа. Эти попытки — искренние или демонстративные — не привели ни к какому результату. Об общем выступлении против Филиппа, о «пробуждении городов» напрасно было и думать, пока в Средней Греции, в самом сердце Эллады, продолжалась несчастная война.

Конный эллин. Прорисовка с парфенонского барельефа.

Здесь, после битвы 352 г. до н. э., новый предводитель наемников Фаалл вновь собрал войско в Фокиде и для этого окончательно вычерпал дельфийскую казну; благодаря этому фокейцы продолжали борьбу против не менее ожесточенных фиванцев, которые, наконец, обратились к посредничеству македонского царя, хотя до того времени упорно отвергали всякое посредничество. В этом случае Филипп выказал себя необычайно тонким дипломатом.

Обманчивое посольство и мир. 346 г.

После падения Олинфа он сам сделал первые шаги к установлению желанного соглашения с Афинами. Среди его олинфской военной добычи были пленные афинские граждане, а в греческих городах по общему установившемуся обычаю сограждане, находящиеся во власти врага, всегда были предметом самых похвальных забот; к тому же и само время, и интересы торговли, и привязанность к удобствам жизни — все побуждало желать мира. Даже Демосфен вынужден был примириться с этим мирным настроением, тем более что сознательно враждебная Македонии партия всюду еще только начинала складываться, и как ему самому, так и его единомышленникам нужно было некоторое время, чтобы приобрести известного рода значение в городах. Особенно трудно было уладить два пункта: защитить от Филиппа союзного афинянам фракийского царька Керсоблепта, против которого Филипп уже предпринял поход, и порешить дело с фокейцами. С афинской стороны предполагалось настоять на том, чтобы как тот, так и другие были включены в условия общего мира. Это было тем более важно, что с решением этих двух вопросов было связано обладание Геллеспонтом и Фермопильским проходом. В мирном посольстве афинян присутствовали представители обеих партий, которые в данный момент наиболее ярко выражали их интересы: Эсхин и Филократ с одной стороны, Демосфен и Ктесифон — с другой.

Танцовщицы с тамбурином (тимпаном) и с кимвалами. Прорисовка с греческой вазы.

Результат посольства получился совершенно неожиданным: большинство афинских послов, намеренно или ненамеренно, дало Филиппу возможность провести их и оттянуть окончательное заключение мира до тех пор, пока он в военном отношении целиком не овладел положением и все его войско в полной боевой готовности не вошло в Фессалию, где, наконец, в двух часах пути от Фермопил, Филипп принес клятву в соблюдении мира — без малейшего упоминания в договоре о Керсоблепте и с подчеркнутым исключением из него фокейцев. Итак, сложная задача была теперь решена в его пользу. С настоящими же святотатцами, с ватагами наемников, он разделался очень легко. Он предложил им весьма выгодную для них капитуляцию, и возможно, что вскоре многие из этих наемников вступили в ряды его собственного войска: они очистили ему Фермопильский проход и вместе с лакедемонским вспомогательным отрядом удалились в Пелопоннес. Таким образом, путь в Фокиду был для Филиппа открыт. В Афинах, конечно, и не помышляли о подобных последствиях мира, заключенного с Филиппом! Поэтому настроение здесь быстро изменилось: афиняне приготовились к защите своих укреплений и вообще к войне, т. к., по общему мнению, в ближайшем будущем можно было ожидать нападения со стороны Филиппа. Но он был умен и всегда знал, в какой степени ему следует рассчитывать на успех, а потому и не подумал нападать на Афины; он наичестнейшим образом выполнил свою клятву, и афинские военнопленные, отпущенные им согласно договору, прибыли в свое отечество. Он исполнил только наказание, предназначенное осквернителям храма. Для несчастных фокейцев не было пощады. Есть основание думать, что, разоряя и опустошая Фокиду, Филипп действовал не столько по побуждениям своего корыстолюбия и мстительности, сколько допуская бесчинства и грабежи со стороны озлобленных врагов Фокиды, их же соседей и земляков. Сам он, в высшей степени владевший искусством самообладания и высокой умеренности, удовольствовался только одной наградой, в которой, впрочем, находившееся под его давлением амфиктионийское собрание не могло ему отказать: те два голоса в амфиктионийском совете, которые дотоле принадлежали фокейцам, были переданы ему и его потомкам. Таким образом, македонский царствующий дом был признан чисто эллинским владетельным домом. В данную минуту это признание было только ручательством за пополнение дельфийской храмовой казны тяжкими взысканиями, которые были наложены на несчастных фокейцев. И Филипп не спешил; он знал, что должно наступить время, когда он сумеет воспользоваться своими амфиктионийскими правами. Для него в высшей степени важно было уже то, что он был признан эллином, царем эллинского племени, эллинской силой, если так можно было выразиться (346 г. до н. э.).

Партии в Афинах

Этот мир Афин с Филиппом, который назван в истории Филократовым по имени Филократа, самого двуличного из десяти афинских послов, продолжался недолго, как в высшей степени ненадежное перемирие — всего до 340 г. до н. э. Так смотрела на него образовавшаяся в Греции национальная партия, так смотрел на него и сам Филипп. Отношение партий и политические течения в Афинах того времени до некоторой степени известны, такими же они были и везде в остальной Греции. Были и люди, состоявшие на жалованье у Филиппа, как Филократ и другой, очень талантливый оратор, Эсхин, вышедший из простого звания.

Эсхин. Античная мраморная статуя

Подкупность была вообще нередким явлением среди политических деятелей Эллады, и люди, подобные только что упомянутым, в действиях которых низменное честолюбие, желание играть видную роль, может быть, значило не меньше, чем деньги, встречались во всех независимых городах Греции. Самой невыгодной стороной демократий, подобных афинской, было то, что таким людям, как Эсхин и Филократ, нетрудно было отвести глаза большинству народа ловкой лестью, шуткой, резкой выходкой. В этом смысле очень характерна реплика Филократа или Демада в ответ на одно из обвинений Демосфена: «Не диво, что мы с Демосфеном не сходимся: он ведь пьет только воду, а я — вино!» Из этого видно, что демократия афинян вступила в такую стадию развития, для которой была характерна веселость, приветствовавшая подобные остроты. В сущности, эти продажные люди были опасны только потому, что могли укрываться за спинами порядочных. Была, кроме того, в Афинах и партия мира, состоящая из разнообразных элементов. Одни, к которым, например, принадлежал Эвбул, выше всего ставили материальное благосостояние и благоустроенное управление, которое, конечно, было несколько поколеблено политикой войны. Сторонников Эвбула было больше всего в кругах людей состоятельных. Были и такие, которые пессимистически относились к положению дел не только в Афинах, но и вообще во всей Греции и только потому, пожалуй, были настроены в пользу установления сносных отношений с македонскиму царем, что опасались войны с подобной воинской силой. Между такими пессимистами одним из самых честных, а потому и самых опасных, был Фокион. Он был знаком с войной и всюду довольно удачно выполнял свои долг; в житейском отношении он был безукоризнен, отличался солдатской простотой и полной неподкупностью; как бы для компенсации этих добрых качеств он позволял себе относиться с величайшим презрением к толпе и ко всем великим мастерам ораторского искусства. Как опытный в военном деле человек, он отлично понимал, что главное преимущество Филиппа заключается в его превосходно организованном и обученном войске. Но он принадлежал к людям, которые способны отрицать что-то только потому, что это мнение большинства, мнение толпы, мнение многих, в том числе весьма ограниченных и даже просто глупых людей… Когда его речь встречала одобрение, он каждый раз спрашивал у своих слушателей: «Разве я сказал какую-нибудь глупость?», и этот каламбур достаточно характеризует его нездоровый образ мыслей. Нечто иное представлял собой ритор Исократ, человек мирных устремлений, исключительно преданный своему перу, не представлявший какой бы то ни было партии, а только выражавший известные модные мысли и настроения. Это был человек небесталанный, но очень тщеславно относившийся к своему стилистическому искусству; прирожденный афинянин, он считал возможным в округленных фразах советовать своим землякам отказаться от своего морского могущества — от своей несчастной талассократии, в которой он видел главную причину всех бед. Более всего он хлопотал о распространении в обществе мысли, которая, несомненно, была пущена в ход из круга приближенных к Филиппу лиц: идеи общеэллинского похода против персов под предводительством македонского царя, предназначенного судьбой быть мстителем за всех греков. Так, конечно, мог думать македонский царь, но не афинянский гражданин. Ведь это значило — подчинить и Афины, и всю Элладу воле чуждого царя, даже не попытавшись вступить с ним в борьбу. Не так думал Демосфен — идеалист, но истинно государственный человек! Разница в воззрениях между ним и Исократом заключалась в том, что последний из преданий о великой борьбе с персами вынес только ненависть к персам, которые давно перестали быть опасными для Греции, как к варварам; а Демосфен всей душой еще жил духом той великой минувшей эпохи. Величие, которое присуще городской общине, подобной солоновским Афинам, при городском самоуправлении и господстве одного только закона, — вот что было ближе всего душе Демосфена. «Разве деспот не есть уже сам по себе враг свободного народа?» — восклицал он с гордостью республиканца-афинянина, который не мог примириться с мыслью, что «делами эллинов правит царь Македонии — страны, из которой прежде нельзя было получить даже порядочного раба!» А ему представлялось, что первенствующее место в Элладе должно принадлежать как почетное право его родному городу, свободному, просвещенному, преобладающему над всеми и в мире, и в войне, городу, на который он все еще смотрел глазами Перикла. Только так и мог говорить истинный патриот того времени, незнакомый с путями Провидения; и думать он мог только об общей коалиции всех элементов государства, в контакте с Персией как союзницей против Македонии.