Ты окунаешься в гущу воли, толкаешься в станционном зале. Рассеянно проглядываешь объявления, которые наверняка и ни с какой стороны не могут тебя касаться. Сидишь на старинном пассажирском "диване" и слушаешь странные и ничтожные разговоры: о том, что какой-то муж бьет жену или бросил ее; а свекровь почему-то не уживается с невесткой; а комунальные соседи жгут электричество в коридоре и не вытирают ног; а кто-то кому-то мешает по службе; а кого-то зовут в хорошее место, но не решается он на переезд - как это с места сниматься, легко ли? Ты все это слушаешь - и мурашки отречения вдруг бегут по твоей спине и голове: тебе так ясно проступает подлинная мера вещей во Вселенной! мера всех слабостей и страстей! - а этим грешникам никак не дано ее увидеть. Истинно жив, подлинно жив только ты, бесплотный, а эти все лишь по ошибке считают себя живущими.
И - незаполнимая бездна между вами! Ни крикнуть им, ни заплакать над ними нельзя, ни потрясти их за плечи: ведь ты - дух, ты - призрак, а они - материальные тела.
Как же внушить им - прозрением? видением? во сне? - братья! люди! Зачем дана вам жизнь?! В глухую полночь распахиваются двери смертных камер - и людей с великой душой волокут на расстрел. На всех железных дорогах страны сию минуту, сейчас, люди лижут после селедки горькими языками сухие губы, они грезят о счастьи распрямленных ног, об успокоении после оправки. В Оротукане только летом на метр отмерзает земля - и лишь тогда в нее закапывают кости умерших за зиму. А у вас - под голубым небом, под горячим солнцем есть право распорядиться своей судьбой, пойти выпить воды, потянуться, куда угодно ехать без конвоя - какие ж невытертые ноги? причем тут свекровь? Самое главное в жизни, все загадки ее - хотите, я высыплю вам сейчас? Не гонитесь за призрачным - за имуществом, за званием: это наживается нервами десятилетий, а конфискуется в одну ночь. Живите с ровным превосходством над жизнью - не пугайтесь беды, и не томитесь по счастью, все равно ведь: и горького не довеку, и сладкого не дополна. Довольно с вас, если вы не замерзаете, и если жажда и голод не рвут вам когтями внутренностей. Если у вас не перешиблен хребет, ходят обе ноги, сгибаются обе руки, видят оба глаза и слышат оба уха - кому вам еще завидовать? зачем? Зависть к другим больше всего съедает нас же. Протрите глаза, омойте сердце - и выше всего оцените тех, кто любит вас и кто к вам расположен. Не обижайте их, не браните, ни с кем из них не расставайтесь в ссоре: ведь вы же не знаете, может быть это ваш последний поступок перед арестом, и таким вы останетесь в их памяти!..
Но конвоиры поглаживают в карманах черные ручки пистолетов. И мы сидим втроем рядышком, непьющие ребята, спокойные друзья.
Я тру лоб, я закрываю глаза, открываю - опять этот сон: никем не конвоируемое скопище людей. Я твердо помню, что еще сегодня ночевал в камере и завтра буду в камере опять. А тут какие-то контролеры со щипчиками: "Ваш билет!" "Вон, у товарища."
Вагоны полны (ну, по-вольному "полны" - под скамейками никто не лежит, и на полу в проходах не сидят). Мне сказано - держаться просто, я и держусь куда проще: увидел в соседнем купе боковое место у окна и пересел. А конвоирам в том купе места не нашлось. Они сидят в прежнем и оттуда влюбленными глазами за мной следят. В Переборах освобождается место через столик против меня, но прежде моего конвоира место успевает занять мордатый парень в полушубке, меховая шапка, с простым, но крепким деревянным чемоданом. Чемодан этот я узнал: лагерного изготовления, mаdе in Архипелаг.
"Фу-у-уф" - отдувается парень. Света мало, но вижу: он раскраснелся весь, посадка была с дракой. И достает флягу: "Пивка выпьешь, товарищ?" Я знаю, что мой конвоир изнемогает в соседнем купе: не должен же я пить алкогольного, нельзя! Но - держаться надо просто. И я говорю небрежно: "Да налей, пожалуй." (Пиво?? Пиво!! За три года я его не выпил ни глоточка! Завтра в камере буду хвастать: пиво пил!) Парень наливает, я с содроганием пью. Уже темно. Электричества в вагоне нет, послевоенная разруха. В старом фонаре в дверной перегородке горит один свечной огарок, на четыре купе сразу: на два вперед и два назад. Мы с парнем приятельски разговариваем, почти не видя друг друга. Как ни перегибается мой конвоир - ничего ему не слышно за стуком вагона. У меня в кармане - открытка домой. Сейчас объясню моему простецкому собеседнику, кто я, и попрошу опустить в ящик. Судя по чемодану, он и сам сидел. Но он опережает меня: "Знаешь, еле отпуск выпросил. Два года не пускали, такая служба собачья." "Какая же?" "Да ты не знаешь. Я - асмодей, голубые погоны, никогда не видал?" Тьфу, пропасть, как же я сразу не догадался: Переборы - центр ВолгоЛага, а чемодан он изнудил из зэков, бесплатно ему сделали. Как же проткало это нашу жизнь: на два купе два асмодея уже мало! - третий сел. А может и четвертый где притаился? А может, они в каждом купе?.. А может еще кто из наших едет спецконвоем?..
Мой парень все скулит, жалуется на судьбу. Тогда я возражаю ему загадочно: "А кого ты охраняешь, кто по десять лет ни за хрен получил - тем легче?" Он сразу оседает и замолкает до утра: в полутьме он и прежде неясно видел, что я в каком-то полувоенном - шинель, гимнастерка. Он думал - просто вояка, а теперь шут его знает: может я - оперативник? беглецов ловлю? зачем я в этом вагоне? а он лагеря при мне ругал...
Огарок в фонаре заплывает, но все еще горит. На третьей багажной полке какой-то юноша приятным голосом рассказывает о войне - настоящей, о какой в книгах не пишут, был сапером, рассказывает случаи, верные с правдой. И так приятно, что вот незагражденная правда все же льется в чьи-то уши.
Мог бы рассказать и я... Я бы даже хотел рассказать!.. Нет, пожалуй уже не хочу. Четыре года моей войны как корова слизнула. Уже не верю, что это было, и вспоминать не хочу. Два года ЗДЕСЬ, два года Архипелага, затмили для меня фронтовые дороги, фронтовое товарищество, все затмили. Клин вышибается клином.
И вот, проведя лишь несколько часов среди ВОЛЬНЫХ, я чувствую: уста мои немы: мне нечего делать среди них, мне - связано здесь. Хочу - свободной речи! хочу - на родину! хочу - к себе на Архипелаг!
Утром я ЗАБЫВАЮ открытку на верхней вагонной полке: ведь будет конудукторша протирать вагон, снесет ее в ящик, если человек...
Мы выходим на площадь с Северного вокзала. Надзиратели мои опять попались новички, Москвы не знают. Поедем трамваем "Б", решаю я за них. Посреди площади у трамвайной остановки - свалка, время перед работой. Надзиратель поднимается к вагоновожатому и показывает ему книжечку МВД. На передней площадке, как депутаты Моссовета, мы важно стоим весь путь и билетов не берем. Старика не пускают: не инвалид, через заднюю влезешь!
Мы подъезжаем к Новослободской, сходим - и первый раз я вижу Бутырскую тюрьму извне, хотя четвертый раз уже меня в нее привозят, и без труда я могу начертить ее внутренний план. У, какая суровая высокая стена на два квартала! Холодеют сердца москвичей при виде раздвигающейся стальной пасти этих ворот. Но я без сожаления оставляю московские тротуары, как домой иду через сводчатую башенку вахты, улыбаюсь в первом дворе, узнаю знакомые резные деревянные главные двери - и ничто мне, что сейчас поставят - вот уже поставили - лицом к стене и спрашивают: "фамилия? имя-отчество?.. год рождения?.."
Фамилия!.. Я - Межзвездный Скиталец! Тело мое спеленали, но душа - неподвластна им.
Я знаю: через несколько часов неизбежных процедур над моим телом - бокса, шмона, выдачи квитанций, заполнения входной карточки, прожарки и бани - я введен буду в камеру с двумя куполами, с нависающей аркой посередине (все камеры такие), с двумя большими окнами, одним длинным столом-шкафом - и встречу не известных мне, но обязательно умных, интересных, дружественных людей, и станут рассказывать они, и стану рассказывать я, и вечером не сразу захочется уснуть.
А на мисках будет выбито (чтоб на этап не увезли): "БуТюр". Санаторий Бутюр, как мы смеялись тут прошлый раз. Санаторий, мало известный ожирелым сановникам, желающим похудеть. Они тащат свои животы в Кисловодск, там вышагивают по маршрутным тропам, приседают, потеют целый месяц, чтобы сбросить два-три килограмма. В санатории же БуТюр, совсем под боком, любой бы из них похудел на полпуда в неделю безо всяких упражнений.
Это - проверено. Это не имело исключений.
***
Одна из истин, в которой убеждает тебя тюрьма, - та, что мир тесен, просто очень уж тесен. Правда, Архипелаг ГУЛаг, раскинутый на все то же пространство, что и Союз Советов, по числу жителей гораздо меньше его. Сколько их именно в Архипелаге - добраться нам невозможно. Можно допустить, что одновременно в лагерях не находилось больше двенадцати миллионов < По материалам с-д Николаевского и Далина в лагерях считалось от 15 до 20 миллионов заключенных.> (одни уходили в землю, Машина приволакивала новых). И не больше половины из них было политических. Шесть миллионов? - что ж, это маленькая страна, Швеция или Греция, там многие знают друг друга. Немудрено же, попади в любую камеру любой пересылки, послушай, разговорись - и обязательно найдешь с однокамерниками общих знакомых. (Да что там, если Д., в одних одиночках год пересидев, попадает после Сухановки, после рюминских избиений и больницы, в лубянскую камеру, называет себя - и шустрый Ф. сразу ему навстречу: "А-а, так я вас знаю!" "Откуда? - дичится Д. - Вы ошибаетесь". Ничуть. Ведь это вы тот самый американец Александр Д., о котором буржуазная пресса лгала, что вас похитили, а ТАСС опровергало. Я был на воле и читал.")
Люблю этот момент, когда в камеру впускают новенького (не новичка - тот входит подавленно, смущенно, а уже сиделого зэка). И сам люблю входить в новую камеру (впрочем, Бог помилуй, больше бы и не входил) - беззаботная улыбка, широкий жест: "Здорово, братцы!" Бросил свой мешочек на нары, - "Ну, какие новости за последний год в Бутырках?"