- Кто тут выступал против советской власти?
Обмерли сердца. (Возразят, что это - общий прием, что это и на воле любой начальник заявляет себя советской властью и пойди с ним поспорь. Но для пуганных, для только что осужденных за антисоветскую деятельность - страшней).
- Кто тут поднял МЯТЕЖ из-за пайки? - настаивал офицер.
- Гражданин лейтенант, я хотел только..., - уже оправдывался во всем виноватый бунтарь.
- Ах, это ты, сволочь? Это тебе не нравится советская власть?
(И зачем бунтовать? зачем спорить? Разве не легче съесть эту маленькую пайку, перетерпеть, промолчать?.. А вот теперь встрял...)
- ...Падаль вонючая! Контра! Тебя самого повесить - а ты еще пайку вешать?! Тебя, гада, советская власть поит-кормит - и ты еще недоволен? Знаешь, что за это будет?..
Команда конвою: "Заберите его!" Гремит замок. "Выходи, руки назад!" Несчастного уводят.
- Еще кто недоволен? Еще кому перевесить?
(Как будто что-то можно доказать! Как будто где-то пожалуешься, что было двести пятьдесят и тебе поверят, а лейтенанту не поверят, что было точно пятьсот пятьдесят.)
Битому псу только плеть покажи. Все остальные оказались довольны, и так утвердилась штрафная пайка НА ВСЕ ДНИ долгого путешествия. И сахара тоже не стали давать - его брал конвой.
(Это было в лето двух великих Побед - над Германией и над Японией, побед, которые извеличат историю нашего Отечества, и внуки и правнуки будут их изучать.)
Проголодали день, проголодали два, несколько поумнели, и Санин сказал своему купе: "Вот что, ребята, так пропадем. Давайте, у кого есть хорошие вещи - я выменяю, принесу вам пожрать". Он с большой уверенностью одни вещи брал, другие отклонял (не все соглашались и давать - так никто ж их и не вынуждал!). Потом попросился на выход вместе с Мережковым, странно - конвой их выпустил. Они ушли с вещами в сторону купе конвоя и вернулись с нарезанными буханками хлеба и с махоркой. Это были те самые буханки - из семи килограммов, не додаваемых на купе в день, только теперь они назначались не всем поровну, а лишь тем, кто дал вещи.
И это было вполне справедливо: ведь все же признали, что они довольны и уменьшенной пайкой. И справедливо было потому, что вещи чего-то стоят, за них надо же платить. И в дальнем загляде тоже справедливо: ведь это слишком хорошие вещи для лагеря, они все равно обречены там быть отняты или украдены.
А махорка была - конвоя. Солдаты делились с заключенными своею кровной махрой - но и это было справедливо, потому что они тоже ели хлеб заключенных и пили их сахар, слишком хороший для врагов. И, наконец, справедливо было то, что Санин и Мережков, не дав вещей, взяли себе больше, чем хозяева вещей - потому что без них бы это все и не устроилось.
И так сидели, сжатые в полутьме, и одни жевали краюхи хлеба, принадлежавщие соседям, а те смотрели на них. Прикуривать же конвой не давал поодиночке, а в два часа раз - и весь вагон заволакивался дымом, как будто что горело. Те, кто сперва с вещичками жались, - теперь жалели, что не дали Санину, и просили взять у них, но Санин сказал - потом.
Эта операция не прошла бы так хорошо и так до конца, если б то не были затяжные поезда и затяжные столыпины послевоенных лет, когда их и перецепляли, и на станциях держали, - так зато без после войны и вещичек бы тех не было, за которыми гоняться. До Куйбышева ехали неделю - и всю неделю от государства давали только двести пятьдесят граммов хлеба (впрочем, двойную блокадную норму), сушеную воблу и воду. Остальной хлеб нужно было выкупить за свои вещи. Скоро предложение превысило спрос, и конвой уже очень неохотно брал вещи, перебирал.
На Куйбышевскую пересылку их свозили, помыли, вернули в том же составе в тот же вагон. Конвой принял их новый, - но по эстафете ему было, очевидно, объяснено, как добывать вещи, - и тот же порядок покупки собственной пайки возобновился до Новосибирска. (Легко представить, что этот заразительный опыт в конвойных дивизионах переимчиво распространялся.)
Когда в Новосибирске их высадили на землю между путями, и какой-то новый офицер пришел, спросил: "Есть жалобы на конвой?" - все растерялись, и никто ему не ответил.
Правильно рассчитал тот первый начальник конвоя - Россия!..
***
Еще отличаются пассажиры столыпина от пассажиров остального поезда тем, что не знают, куда идет поезд и на какой станции им сходить: ведь билетов у них нет, и маршрутных табличек на вагонах они не читают. В Москве их иногда посадят в такой дали от перрона, что даже и москвичи не сообразят: какой же это из восьми вокзалов. Несколько часов в смраде и стиснутости сидят арестанты и ждут маневрового паровоза. Вот он придет, отведет вагон-зак к уже сформированному составу. Если лето, то донесутся станционные динамики: "Москва-Уфа отходит с третьего пути... С первой платформы продолжается посадка на Москва-Ташкент..." Значит вокзал - Казанский, и знатоки географии Архипелага и путей его теперь объясняют товарищам: Воркута, Печора - отпадают, они - с Ярославского; отпадают кировские, горьковские лагеря. < Так попадают плевелы в жатву славы. Но - плевелы ли? Ведь нет же лагерей пушкинских, гоголевских, толстовских - а горьковские есть, да какое гнездо! А еще отдельно каторжный прииск "имени Максима Горького" (40 км от Эльгена)! Да, Алексей Максимыч,.. "вашим, товарищ, сердцем и именем..." Если враг не сдается... Скажешь лихое словечко, глядь - а ты ведь уже не в литературе...> В Белоруссию, на Украину, на Кавказ - из Москвы и не возят никогда, там своих девать некуда. Слушаем дальше. Уфимский отправили - наш не дрогнул. Ташкентский отошел - стоим. "До отправления поезда Москва-Новосибирск... Просьба к провожающим... билеты отъезжающих"... Тронули. Наш! А что это доказывает? Пока ничего. И среднее Поволжье наше, и наш южный Урал. Наш Казахстан с джезказганскими медными рудниками. Наш и Тайшет со шпалопропиточным заводом (где, говорят, креозот просачивается сквозь кожу, в кости, парами его насыщаются легкие - и это смерть). Вся Сибирь еще наша до СовГавани. И наша - Колыма. И Норильск - тоже наш.
Если же зима - вагон задраен, динамиков не слышно. Если конвойная команда верна уставу - от них тоже не услышишь обмолвки о маршруте. Так и тронемся, уснем в переплете тел, в пристукивании колес, не узнав - леса или степи увидятся завтра через окно. Через то окно, которое в коридоре. Со средней полки через решетку, коридор, два стекла и еще решетку видны все-таки станционные пути и кусочек пространства, бегущего мимо поезда. Если стекла не обмерзли, иногда можно прочесть и название станции - какое-нибудь Авсюнино или Ундол. Где такие станции?.. Никто не знает в купе. Иногда по солнцу можно понять: на север вас везут или на восток. А то в каком-нибудь Туфанове втолкнут в ваше купе обшарпанного бытовичка, и он расскажет, что везут его в Данилов на суд, и боится он, не дали б ему годика два. Так вы узнаете, что ехали ночью через Ярославль и, значит, первая пересылка на пути - Вологодская. И обязательно найдутся в купе знатоки, кто мрачно просмакует знаменитую присказку: "ВОлОгОдский кОнвОй шутить не любит!"
Но и узнав направление - ничего вы еще не узнали: пересылки и пересылки узелками впереди на вашей ниточке, с любой вас могут повернуть в сторону. Ни на Ухту, ни на Инту, ни на Воркуту тебя никак не тянет - а думаешь 501-я стройка слаще - железная дорога по тундре, по северу Сибири? Она стоит их всех.
Лет через пять после войны, когда арестантские потоки вошли все-таки в русла (или в МВД расширили штаты?) - в министерстве разобрались в миллионных ворохах дел и стали сопровождать каждого осужденного запечатанным конвертом его тюремного дела, в прорези которого открыто для конвоя писался маршрут (а больше маршрута им знать не полезно, содержание дел может влиять развращающе). Вот тогда, если вы лежите на средней полке, и сержант остановится как раз около вас, и вы умеете читать вверх ногами - может быть вы и словчите прочесть, что кого-то везут в Княж-Погост, а вас в Каргопольлаг.
Ну, теперь еще больше волнений! - что это за Каргопольлаг? Кто о нем слышал?.. Какие там общие? (бывают общие работы смертные, а бывают и полегче.) Доходиловка, нет?
И как же, как же вы впопыхах отправки не дали знать родным, и они все еще мнят вас в сталиногорском лагере под Тулой? Если вы очень нервны и очень находчивы, может быть удастся вам решить и эту задачу: у кого-то найдется сантиметровый кусочек карандашного грифеля, у кого-то мятая бумага. Остерегаясь, чтобы не заметил конвойный из коридора (а ногами к проходу ложиться нельзя, только головой), вы, скрючившись и отвернувшись, между толчками вагона пишете родным, что вас внезапно взяли со старого места и теперь везут, что с нового места может будет только одно письмо в год, пусть приготовяться. Сложенное треугольником письмо надо нести с собой в уборную наудачу: вдруг да сведут вас туда на подходе к станции или на отходе от нее, вдруг зазевается конвойный в тамбуре, - тогда нажимайте скорее педаль, пусть откроется отверстие спуска нечистот, и, загородивши телом, бросайте письмо в это отверстие! Оно намокнет, испачкается, но может проскочить и упасть под колеса или минует их и отлого спустится на откос полотна. Может быть так и лежать ему тут до дождей, до снега, до гибели, может быть рука человека поднимет его. И если этот человек окажется не идейный - то подправит адрес, буквы наведет или вложит в другой конверт - и письмо еще, смотри дойдет. Иногда такие письма доходят - доплатные, стершиеся, размытые, измятые, но с четким всплеском горя...
***
А еще лучше - переставайте вы поскорее быть этим самым фраером - смешным новичком, добычей и жертвой. Девяносто пять из ста, что письмо ваше не дойдет. Но и дойдя, не внесет оно радости в дом. И что за дыхание - по часам и суткам, когда выступили вы в страну эпоса? Приход и уход разделяются здесь десятилетиями, четвертью века. ВЫ НИКОГДА НЕ ВЕРНЕТЕСЬ в прежний мир! Чем скорее вы отвыкнете от своих домашних, и домашние отвыкнут от вас - тем лучше. Тем легче.