Историки экономической мысли нередко рисовали такую идиллическую картину. Сначала советские экономисты полагали, что при социализме объективных экономических законов не будет, потом постепенно постигли, что объективные законы присущи любому способу производства, правда, толковали они эти объективные законы сперва... субъективно, ну, например, утверждали в начале 30-х гг., что законом является план или что объективным законом выступает диктатура пролетариата. Лишь постепенно они пришли к выводу, что объективные законы социализма присущи ему независимо от плана и от надстройки (диктатуры пролетариата), но долго спорили, действуют ли эти законы, когда они еще не познаны, или же вступают в действие лишь будучи познанными. Сталин и сам, несмотря на весь свой субъективизм, в 1951 г. признал действие объективных экономических законов, зафиксировал это признание в своей брошюре «Экономические проблемы социализма в СССР» и с тех пор перед экономической наукой раскрылись бескрайние просторы для теоретических построений и изысканий.
Такую картину рисовали историки-экономисты, но реальная связь идей была иной. Отношение сталинистского мышления к объективным закономерностям весьма противоречиво. С одной стороны, всякую переживаемую эпоху сталинизм объявляет эпохой переходной, эпохой ломки, преддверием чего-то более высокого и более совершенного, ради чего все и делается, ради чего и приносятся жертвы. Поскольку переживаемая эпоха переломная, переходная, то нет нужды беречь старые формы, нет нужды считаться с их закономерностями, с закономерностями старого строя, которые проявлялись через рынок, через равновесие между элементами хозяйства, через воспроизводство всех секторов экономики. В этом смысле сталинизм отвергает закономерности, объективные условия, объективные экономические законы.
С другой же стороны, сталинизм апеллирует к новой, наступающей эпохе, обладающей огромными, невиданными и неслыханными преимуществами, раскрывающей необозримый простор для развития. Благодаря чему эта новая эпоха, новый общественный строй обладают названными преимуществами? Благодаря своим законам и закономерностям! Нам бы только дойти до той черты, где начинают действовать эти новые законы, и тогда... тогда наши темпы будут еще выше, жизнь еще лучше! А этот новый строй уже наступает или даже уже наступил, закономерности его уже заработали, преимущества уже неоспоримы и т. д. Закономерности нового строя сталинизм никогда не отрицал, но эти закономерности не связывают, а, наоборот, развязывают руки экономической политике, открывают перед ней фантастические возможности.
Итак, вопрос о «признании объективных экономических законов» — это характерная дилемма сталинистского экономического мышления: объективные законы и закономерности существуют (с их помощью обосновываются неизбежные наши успехи), но они не должны дублировать старые закономерности, например закон стоимости, закон спроса и предложения, не должны как-либо связывать экономическую политику, стеснять власть предержащую, предписывать что-либо от власти не зависящее, например пропорции воспроизводства, обеспечивающие равновесие в хозяйстве. На роль такой основной закономерности первоначально был поставлен план, но поскольку план и сам-то постоянно пересматривался властью, т. е. был этой власти вполне подчинен, то ведущей закономерностью нового общества была объявлена сама политическая власть, именовавшаяся «диктатурой пролетариата».
Но на этом дело не могло остановиться. Перед советскими экономистами была поставлена задача, еще невиданная в истории науки: создать теорию нового общественного строя, имеющего наступить в результате выполнения утвержденных пятилетних планов, построить теоретическую схему, в общем и целом не зависимую от реальности, опирающуюся на априорные представления о социализме, и вместе с тем препарирующую эту реальность в соответствии с наперед заданными выводами.
История экономической мысли может зафиксировать мучительные потуги теоретического конструирования того, чего нет, но исходя из «теории» — должно быть. И едва ли не каждый «теоретик», наверное, утешал себя мыслью, что он конструирует и «развивает» теорию такого социализма, который должен быть по своей идее, что его теория — не апологетика действительности, а смелый упрек ей. Между тем теоретическое конструирование несуществующих социальных форм и отношений просто не имеет никакого отношения к науке, во всяком случае, к науке XX в. В целом же, при всей противоестественности задачи, экономистам все же удалось сконструировать некое подобие системы, где были переплетены старинные идеалы социализма и коммунизма (производство ради удовлетворения потребностей, от каждого по способности, каждому — по труду, взаимопомощь и сотрудничество, работа по единому плану), отблески реальности (товарно-денежные формы, признание недостатков), нормативные установки, элементы экономической политики. Эта система воплотилась в учебнике политической экономии, который готовился с середины 30-х гг. и вышел в 1954 г.
Сталинское экономическое мышление движется в мире фантомов. Действительности приказано исчезнуть, уступить место сияющим высотам и достижениям, закономерностям «первой фазы коммунизма», которые в свою очередь неуклонно перерастают в закономерности «полного коммунизма». Но разрушенная и опозоренная, действительность все же существует, в отличие от фантомов сталинской политической экономии. Эта действительность дает о себе знать нищетой народных масс, деградацией сельского хозяйства, провалами планов, срывами, прорывами, падением качества продукции, вечным дефицитом. И сталинистское экономическое мышление должно так или иначе включить реальность в круг своего фантастического восприятия, присвоить действительности определенный «знак», символ, под которым она могла бы присутствовать в системе мышления, не вступая в противоречие с конституирующими это мышление призраками.
Такой «знак» найден с самого начала. «За нашими трудностями скрываются наши классовые враги», — провозглашает Сталин. Трудности, тягости, лишения, катастрофы, порождаемые сталинской экономической политикой, хозяйственной системой сталинизма, получают в сталинистском мышлении кодовый «знак» «классового врага». Соответственно, непредвзятое, элементарно правдивое восприятие действительности, не затуманенное «теоретическими» призраками, получает в сталинистском мышлении обозначение «вылазки классового врага», ревизионизм и т. п.
Впрочем, «классовый враг» — не единственный «знак» реальности в мире фантомов. Наряду с ним с самого начала использовались и другие, менее зловещие знаки: «чиновничье благодушие», «самоуспокоенность», «отдельные недостатки», «головотяпство», «недооценка последних указаний» и т. д.
После смерти Сталина тезис о классовых врагах, об их «вредительстве» как источнике всех трудностей официально не употреблялся. Сатана — мировой империализм — был перенесен за рубеж, откуда и продолжал соблазнять отдельных неустойчивых интеллигентов, вовлекая их в ревизионизм. Внутри страны были «отдельные недостатки», «головотяпство», «самоуспокоенность», «недооценка указаний», а классовых «врагов» больше не было. Но в массовом, бытовом сталинистском сознании жило представление о врагах и вредительстве; много десятков лет после Сталина в высокие инстанции шли письма из разных концов страны, где сообщалось, что из продажи исчезли нужные товары, что возникли перебои на транспорте и т. д., и, следовательно, не обошлось без вредительства. А сегодня, в пору гласности и демократизации, извращенное, убогое и злобное сталинистское мышление, выйдя из-под спуда, приобретает собственную, самостоятельную жизнь, становится одним из течений общественной мысли. Правда «враг» теперь выискивается другой — скорее расовый, чем классовый, но суть дела от этого не меняется. Страшная это картина — оживший призрак, желающий быть самостоятельным по отношению к тем силам, которые его породили. Но нужно понять, что мышление, оторванное от реальности, враждебное реальности, утратившее способность воспринимать эту реальность, неизбежно должно будет отождествить эту реальность с дьяволом, вездесущим, всепроникающим врагом.
Представление о классовом враге служило обоснованием для абсолютной враждебности к инакомыслию. Малейшее, часто неуловимое отступление от предписанной точки зрения могло служить поводом для обвинений в протаскивании вражеской. Тем более недопустима была серьезная полемика с зарубежными экономистами. Их нужно не критиковать, а разоблачать, вскрывать классовые корни их теорий. Попытки всерьез, без ругани полемизировать с немарксистскими течениями в западной экономической мысли пресекались как вредный академизм, уводящий в сторону от классовой борьбы. Что же касается критики, исходящей от немарксистов и социал-демократов, то ее вообще не следует принимать всерьез; если эта критика не является злонамеренной клеветой, то она порождается тем обстоятельством, что классовая позиция этих ученых не позволяет им понять наши преимущества и наши достижения. Общезначимость науки отрицалась: понимание реальности всецело обусловлено классовой принадлежностью и классовой позицией. Буржуазным экономистам «не дано понять» источники наших темпов, наших возможностей и т. д.
Отрицание общезначимости научного знания, его доступности для всякого образованного и здравомыслящего человека играло существенную роль и для внутреннего пользования. Тому, кто не может согласовать предписанных истин с реальностью, просто «не дано понять» эти истины, поэтому ему и кажется, что король голый. От каждого человека, приобщенного к официальной премудрости, и прежде всего от исследователя требовались постоянные потуги, чтобы убедить себя и других в том, что ему «дано понять». Сталинистское мышление предполагает запуганное и раздвоенное сознание прежде всего самого экономиста-исследователя, а затем уже и всех тех, кто прибегает к источнику официальной науки.