Однако этому противостоят многие фактические данные. Это прежде всего то подмеченное уже Э. Тайлором обстоятельство, что этнологии известно множество фактов перехода от материнского счета родства к отцовскому и почти ни одного обратного перехода. Соответственно этому в подавляющем большинстве отцовско-родовых обществ засвидетельствованы пережитки материнского рода, обратная же картина никогда не наблюдалась. Это также постепенное обнаружение во все новых и новых отцовско-родовых обществах остатков материнско-родового строя, позволяющее полагать, что в дальнейшем такие остатки будут найдены и у многих из тех племен, у которых они в настоящее время не зафиксированы. Это, наконец, новейшие свидетельства приматологии о матрифокальности уже в стадах высших обезьян, из чего следует, что представления о материнском родстве должны были намного опережать представления о родстве отцовском. Другое дело, что у ряда наиболее отсталых племен материнский счет родства вследствие тех или иных конкретных причин очень рано сменился отцовским; это особый сложный вопрос, который не следует смешивать с вопросом о первоначальной форме рода.
Возникновение на стадии перехода к верхнему палеолиту общинно-родового строя косвенно подтверждается некоторыми археологическими данными. На ориньякских стоянках бывшего СССР вскрыты остатки огромных, в несколько десятков, а иногда даже и сотен квадратных метров, коллективных жилищ, строительство и использование которых могло быть связано только с деятельностью прочно спаянных производственных коллективов. Некоторые из этих жилищ (Костенки-1, Костенки-4) в деталях напоминают известные этнологии обиталища материнских родовых коллективов, в частности так называемые длинные дома ирокезов. К этому же времени относятся многочисленные находки, дающие известные основания говорить о зарождении материнского счета родства. Это ориньякские и солютрейские женские статуэтки с подчеркнутыми признаками пола, так называемые верхнепалеолитические Венеры. Многие археологи вслед за П.П. Ефименко рассматривают их как свидетельство появления культа матерей-прародительниц. Другую трактовку дал им С.А. Токарев, видевший в них не прародительниц, а хозяек и охранительниц домашнего очага, олицетворяющих в себе это средоточие жизни родовой группы. Вторая точка зрения подкреплена многочисленными этнологическими параллелями и, вероятно, ближе к истине. Но кто бы ни был прав, позднепалеолитические фигурки говорят об особом месте женщины в жизни и мировоззрении общества и, возможно, действительно указывают на зарождение материнско-родового культа.
Вопрос о времени зарождения рода и его первоначальной форме не может считаться однозначно решенным. Однако мы склонны придерживаться устоявшегося взгляда: род возник с наступлением верхнего палеолита и, как правило, в материнской форме.
Наряду с однолинейным счетом родства другим важнейшим признаком рода был обычай экзогамии*, т. е. запрещение брачного общения внутри рода и предписание этого общения за его пределами. Происхождение этого обычая, а тем самым и конкретный механизм превращения праобщины в родовую общину все еще остается неясным.
По вопросу о происхождении экзогамии существует множество различных теорий, ни одна из которых не является общепринятой. Первая из них была предложена в 60-х годах 19 в. Мак-Леннаном, введшим в науку понятие экзогамии, хотя и запутавшим его разделением всех первобытных племен на экзогамные и эндогамные. По мнению Мак-Леннана, истоки экзогамии лежали в обычаях «воинственных дикарей», убивавших бесполезных на войне девочек, а поэтому вынужденных искать себе жен на стороне.
Дарвин, обратив внимание на то, что самцы оленногонных собак предпочитают чужих самок самкам своей стаи, объяснял происхождение экзогамии взаимным отвращением к половому общению, которое должно было возникнуть у близких, повседневно общавшихся между собой родственников. В пользу этого предположения, возможно, в какой-то степени говорят данные современной демографической статистики по некоторым странам Юго-Восточной Азии, свидетельствующие о более высокой детности в семьях, основанных на неродственных браках. К теории Дарвина близка довольно распространенная теория «инстинктивного» отвращения к кровосмесительным половым связям. Еще один взгляд на происхождение института экзогамии (Бриффолт, а среди отечественных ученых Б.Ф. Поршнев) представлен выведением ее из такого якобы свойственного праобщине порядка, при котором более подвижные охотники-мужчины постоянно отрывались от женщин и встречались с женщинами других праобщин, в свою очередь отстававшими от своих мужчин. Отметим также гипотезу Э. Дюркгейма, искавшего истоки экзогамии в боязни перед человеческой кровью вообще и дефлорационной и менструальной кровью женщин из своего рода в особенности.
Заметный след в истории вопроса оставил Морган, связывавший возникновение экзогамных запретов со стремлением избежать биологически вредных последствий кровосмешения. Однако позднейшие данные науки показали, что теория Моргана не бесспорна. Во-первых, выяснилось, что вредоносность родственных браков при достаточно значительных размерах популяции* проблематична. Во-вторых, если даже такие браки и были вредоносны, это не могло быть принято во внимание формировавшимся родовым обществом хотя бы потому, что мустьерский человек, вероятно, еще не вполне понимал связь между половым актом и деторождением, о чем свидетельствуют остатки некоторых верований австралийцев. В-третьих, в большинстве случаев родовое общество не только допускало, но и считало обязательными браки между определенными категориями близких родственников. Учитывая все это, большинство современных ученых считают «биологическую» теорию возникновения экзогамных запретов недостаточно обоснованной.
Разрабатывая сложную проблему происхождения экзогамии, наши ученые стремятся найти внутреннюю взаимосвязь между этой формой регулирования половых отношений и всем ходом развития производственной деятельности первобытных человеческих коллективов. Идя этим путем, некоторые исследователи (А.М. Золотарев, С.А. Токарев) связали возникновение экзогамии со стремлением мустьерских праобщин преодолеть свою первоначальную замкнутость и установить хозяйственные контакты с соседними праобщинами. Однако одного этого объяснения, по-видимому, недостаточно. Тенденция к расширению хозяйственных связей в своем развитии должна была бы привести к появлению большого количества взаимосвязанных групп; между тем, как мы увидим дальше, первоначальной структуре первобытного общества было присуще наличие только двух экзогамных взаимобрачных коллективов. Другие исследователи (из современных особенно Ю.И. Семенов) объясняют возникновение экзогамии необходимостью упорядочения хозяйственной жизни внутри первобытных коллективов. Они исходят из того, что нерегулируемые половые отношения должны были сопровождаться непрерывными столкновениями на почве ревности и тем самым расшатывали праобщину как хозяйственную и общественную ячейку. Борясь с этим, общество постепенно вводило половые запреты, все более ограничивавшие и в конце концов сделавшие невозможным половое общение внутри данной группы.
Однако вынесение половой жизни за рамки коллектива, укрепляя его, должно было повести к учащению конфликтов с другими коллективами, причем понятно, что чем больше было бы таких взаимобрачных групп, тем шире была бы арена конфликтов. Поэтому простейший естественный путь устранения создавшихся противоречий вел к постепенному возникновению дуальной* организации — сочетания только двух экзогамных групп в одно постоянное взаимобрачное объединение, зародыш эндогамного* племени.
Ко времени первых этнологических описаний общественного строя наиболее отставших в своем развитии племен ни одно из них уже не сохраняло дуальной организации в ее первоначальном виде, т. е. не состояло только из двух групп. С ростом народонаселения последние поделились на несколько новообразований. Однако дочерние группы не порвали связи между собой и продолжали составлять две особые половины племени, названные Морганом фратриями*. Остатки дуальной организации в виде деления племени на две экзогамные взаимобрачные фратрии широко прослежены в историческом прошлом многих племен и народов. Так, у австралийцев Западной Виктории существовали фратрии Черного и Белого какаду, у меланезийцев новой Ирландии — Орла-рыболова и Сокола, у бразильских индейцев — Востока и Запада, у ирокезов-сенека —Медведя и Оленя, у селькупов — Кедровки и Орла и т. д. В некоторых случаях, как, например, у ирокезов-сенека, сохранились предания о происхождении всех дочерних групп от двух первоначальных, названия которых совпадают с названиями фратрий. У ряда народов (меланезийцы, индейцы, обские угры и др.) удалось обнаружить остатки былого хозяйственного, общественного и идеологического единства фратрий.
Еще шире прослеживаются явления, которые многие ученые считают отголосками дуальной организации, у племен и народностей, утративших древнее фратриальное деление, но, возможно, удержавших воспоминание о нем в «четности» своей родоплеменной или сменившей ее политической структуры, в генеалогических традициях, мифах и поверьях. Таковы, например, сведения о 4 филах древних афинян, 6 племенах мидийцев, 12 коленах древнего Израиля, 24 племенах огузов, 24 старейшинах гуннов, сведения о 2 «странах» в древних Египте и Перу, 2 правителях в Спарте, Риме и Карфагене и т. п. Таковы же многочисленные легенды о двух прародителях, или «культурных героях»,— Ромуле и Реме у римлян, Санасаре и Багдасаре у армян, Эхирите и Булагате у бурят, Гету-Шабане и Баца-Какове у лезгин и пр. Однако следует иметь в виду, что пережиточная связь таких явлений с древней дуальной организацией все же проблематична. В ряде случаев «четность» социальной или иной структуры могла вызываться и различными другими причинами, в частности дуалистичностью первобытного сознания.