А я запускаю ему всю ту же тираду о "курорте". И опять эти общие вопросы: стоит ли перед "нами" (им и мною!) общая задача исправления зэков? (что я думаю об "исправлении", осталось в части IV). И зачем был поворот 1961 года? зачем эти четыре режима? И повторяю ему скучные вещи - все то, что написано в этой главе - о питании, о ларьке, о посылках, об одежде, о работе, о произволе, о лице Практических Работников. (Самих писем я даже принести не решился, чтоб тут у меня их не хапнули, а - выписал цитаты, скрыв авторов.) Я ему говорю минут сорок или час, что-то очень долго, сам удивляясь, что он меня слушает.
Он попутно перебивает, но для того, чтобы сразу согласиться или сразу отвергнуть. Он не возражает мне сокрушительно. Я ожидал гордую стену, но он мягче гораздо. Он со многим согласен! Он согласен, что деньги на ларек надо увеличить и посылок надо больше, и не надо регламентировать состава посылок, как делает Комиссия Предположений (но от него это не зависит, решать это все будет не министр, а новый Исправ-Труд Кодекс); он согласен, чтоб жарили-варили из своего (да нет его, своего); чтобы переписка и бандероли вообще были неограничены (но это большая нагрузка на лагерную цензуру); он и против аракчеевских перегибов с постоянным строем (но нетактично в это вмешиваться: дисциплину легко развалить, трудно установить); он согласен, что траву в зоне не надо выпалывать (другое дело - в Дубровлаге около мехмастерских развели, видите ли, огородики, и станочники возились там в перерыв, у каждого по 2-3 квадратных метра под помидорами или огурцами - велел министр тут же срыть и уничтожить, и этим гордится! Я ему: "связь человека с землей имеет нравственное значение", он мне: "индивидуальные огороды воспитывают частнособственнические инстинкты" ). Министр даже содрогается, как это ужасно было: из "зазонного" содержания возвращали в лагерь за проволоку. (Мне неудобно спросить: кем он в это время был и как против этого боролся.) Больше того: министр признает, что содержание зэков сейчас жесточе, чем было при Иване Денисовиче!
Да мне тогда не в чем его и убеждать! Нам и толковать не о чем. (А ему незачем записывать предложения человека, не занимающего никакого поста.)
Что ж предложить? - распустить весь Архипелаг на бесконвойное содержание? - язык не поворачивается, утопия. Да и всякий большой вопрос ни от кого отдельно не зависит, он вьется змеями между многими учреждениями и ни одному не принадлежит.
Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма для рецидивистов нужна ("да знали б вы, что это за люди!"). А моими упреками надзорсоставу и конвою он просто обижен: "У вас путаница или особенности восприятия из-за вашей биографии". Он уверяет меня, что никого не загонишь работать в надзорсостав, потому что кончились льготы. ("Так это - здоровое народное настроение, что не идут!" - хотелось бы мне воскликнуть, но за уши, за веки, за язык дергают предупредительные нити. Впрочем, я упускаю: не идут лишь сержанты и ефрейторы, а офицеров - не отобьешься.) Приходится пользоваться военнообязанными. Министр напротив указывает мне, что хамят только заключенные, а надзор разговаривает с ними исключительно корректно.
Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра - кому же вера? Ясно, что заключенные лгут.
Да он ссылается и на собственные наблюдения - ведь он-то бывает в лагерях, а я - нет. Не хочу ли поехать? - Крюково, Дубровлаг. (Уж из того, что с готовностью он эти два назвал - ясно, что потемкинские устройства. И кем я поеду? Министерским контролером? Да я тогда и глаз на зэков не подниму... Я отказываюсь...)
Министр, напротив, высказывает, что зэки бесчувственны и не откликаются на заботы. Приедешь в Магнитогорскую колонию, спросишь: "Какие жалобы на содержание?" - и так-таки при начальнике ОЛПа хором кричат: "Никаких!"
А вот в чем министр видит "замечательные стороны лагерного исправления":
- гордость станочника, похваленного начальником лагпункта;
- гордость лагерников, что их работа (кипятильники) пойдет в героическую Кубу;
- отчет и перевыборы лагерного "Совета Внутреннего Порядка" (Сука Вышла Погулять);
- обилие цветов (казенных) в Дубровлаге.
Главное направление его забот: создать свою промышленную базу у всех лагерей. Министр считает, что с развитием интересных работ прекратятся побеги. <Тем более, как знаем мы теперь от Марченко, что уже не ловят, а только пристреливают.> (Мое возражение о "человеческой жажде свободы" он даже не понял.)
Я ушел в усталом убеждении, что концов - нет. Что ни на волос я ничего не подвинул, и так же будут тяпать тяпки по траве. Я ушел подавленным - от разноты человеческого понимания. Ни зэку не понять министра, пока он не воцарится в этом кабинете, ни министру - понять зэка, пока он сам не пойдет за проволоку и ему самому не истопчут огородика и взамен свободы не предложат осваивать станок.
***
Институт изучения причин преступности. Это была интересная беседа с двумя интеллигентными замдирами и несколькими научными работниками. Живые люди, у каждого свои мнения, спорят и друг с другом. Потом один из замдиров, В. Н. Кудрявцев, провожая меня по коридору, упрекнул: "Нет, вы все-таки не учитываете всех точек зрения. Вот Толстой бы учел..." И вдруг обманом завернул меня: "Зайдемте познакомимся с нашим директором. Игорь Иванович Карпец".
Это посещение не планировалось! Мы уже все обговорили, зачем? Ладно, я зашел поздороваться. Как бы не так! - еще с тобой ли тут поздороваются! Не поверить, что эти задиры и зав. секторами работают у этого начальника, что он возглавляет тут всю научную работу. (А главного я и не узнаю: Карпец - вице-президент международной ассоциации юристов-демократов!)
Встал навстречу мне враждебно-презрительно (кажется, весь пятиминутный раговор так и прошел на ногах) - будто я к нему просился-просился, еле добился, ладно. На лице его: сытое благополучие; твердость; и брезгливость (это - ко мне). На груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и надпись: МВД. (Это - какой-то очень важный значок. Он показывает, что носитель его имеет особенно давно "чистые руки, горячее сердце, холодную голову".)
- Так о чем там, о чем? - морщится он. Мне совсем он не нужен, но теперь уж из вежливости я немного повторяю.
- А-а, - как бы дослышивает юрист-демократ - либерализация? Сюсюкать с зэ-ка?!
И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за которыми бесплодно ходил по мрамору и меж зеркальных стекол:
Поднять уровень жизни заключенных? Нельзя! Потому что вольные вокруг лагерей тогда будут жить хуже зэ-ка, это недопустимо.
Принимать посылки часто и много? Нельзя! Потому что это будет иметь вредное действие на надзирателей, которые не имеют столичных продуктов.
Упрекать, воспитывать надзорсостав? Нельзя! Мы держимся за них! Никто не хочет на эту работу идти, а много мы платить не можем, сняли льготы.
Мы лишаем заключенных социалистического принципа заработка? Они сами вычеркнули себя из социалистического общества!
Но мы же хотим их вернуть к жизни!?..
Вернуть???.... - удивлен меченосец. - Лагерь не для этого. Лагерь есть кара!
Кара! - наполняет всю комнату. - Кара!!
Карррра!!!
Стоит вертикальный меч - разящий, протыкающий, не вышатнуть!
Ка-ра!!
Архипелаг был. Архипелаг остается, Архипелаг - будет!
***
А иначе на ком же выместить просчеты Передового Учения? - что не такими люди растут, как задуманы.
Глава 3
Закон сегодня
Как уже видел читатель сквозь всю эту книгу, в нашей стране, начиная с самого раннего сталинского времени, не было политических. Все миллионные толпы, прогнанные перед вашими глазами, все миллионы Пятьдесят Восьмой были простые уголовники.
А тем более говорливый веселый Никита Сергеевич на какой трибуне не раскланивался: политических? Нет!! У нас-то - не-ет!
И ведь вот - забывчивость горя, обминчивость той горы, заплывчивость нашей кожи: почти и верилось! Даже старым зэкам. Зримо распустили миллионы зэков - так вроде и не осталось политических, как будто так? Ведь мы - вернулись, и к нам вернулись, и наши вернулись. Наш городской умственный круг как будто восполнился и замкнулся. Ночь переспишь, проснешься - из дома никого не увели, и знакомые звонят, все на местах. Не то, чтобы мы совсем поверили, но приняли так: политические сейчас, ну, в основном, не сидят. Ну, нескольким стам прибалтийцам и сегодня (1968) не дают вернуться к себе в республику. Да вот еще с крымских татар заклятья не сняли - так наверно скоро... Снаружи, как всегда (как и при Сталине) - гладко, чисто, не видно.
А Никита с трибун не слазит: "К таким явлениям и делам возврата нет и в партии и в стране" (22 мая 1959 г. - еще до Новочеркасска). "Теперь все в нашей стране свободно дышат... спокойны за свое настоящее и будущее" (8 марта 1963 г., уже после Новочеркасска).
Новочеркасск! Из роковых городов России. Как будто мало было ему рубцов гражданской войны - посунулся еще раз под саблю.
Новочеркасск! Целый город, целый городской мятеж так начисто слизнули и скрыли! Мгла всеобщего неведения так густа осталась и при Хрущеве, что не только не узнала о Новочеркасске заграница, не разъяснило нам западное радио, но и устная молва была затоптана вблизи, не разошлась - и большинство наших сограждан даже по имени не знает такого события: Новочеркасск, 2 июня 1962 года.
Так изложим здесь все, что нам удалось собрать.
Не преувеличим, сказав, что тут завязался важный узел новейшей русской истории. Обойдя крупную (но с мирным концом) забастовку ивановских ткачей на грани 30-х годов, - Новочеркасская вспышка была за сорок один год (от Кронштадта и Тамбова) первым народным выступлением - никем не подготовленным, не возглавленным, не придуманным - криком души, что дальше так жить нельзя!