Затем совершенно откровенно заимствовали ценный гитлеровский опыт с номерами: заменить фамилию заключенного, "я" заключенного, личность заключенного - номером, так что один от другого отличается уже не всей человеческой особенностью, а только плюс-минус единичкой в однообразном ряду. И эта мера может стать гнетущей - но если ее очень последовательно до конца провести. Так и пытались. Всякий новопоступающий, "сыграв на рояле" в спецчасти лагеря (то есть, оставив отпечатки пальцев, как это делалось в тюрьмах, а в ИТЛ не делалось), надевал на шею веровочку с дощечкой. На дощечке набирался его номер, вроде Щ-262, (в Озерлаге было теперь и "Ы", ведь короток алфавит!), и в таком виде его фотографировал фотограф спецчасти. (Эти все фотографии еще где-нибудь храняться! Мы еще их увидим!)
Дощечку снимали с шеи арестанта (ведь не собака же он), а взамен давали четыре (в иных лагерях - три) белых тряпочки размером сантиметров 8 на 15. Эти тряпочки он должен был пришить себе в места, установленные не во всех лагерях одинаково, но обычно - на спине, на груди, надо лбом на шапку, еще на ноге или на руке. <Эта фотография (фото 3) и та, что в начале книги - сделаны уже в ссылке, но и телогрейка, и номера - живые, лагерные и приемы - именно те. Весь Экибастуз я проходил с номером Щ-232, в последние же месяцы приказали мне сменить на Щ-262. Эти номера я и вывез тайно из Экибастуза, храню и сейчас.> В ватной одежде на этих установленных местах заранее производилась порча - в лагерных мастерских отдельные портные отряжались на порчу новых вещей: фабричная ткань вырезалась квадратиком, обнажая исподнюю вату. Это делалось для того, чтобы зэк не мог при побеге отпороть номера и выдать себя за вольняшку. В других лагерях еще проще: номер вытравлялся хлоркой на одежде.
Велено было надзирателям окликать заключенных только по номерам, а фамилий не знать и не помнить. И довольно жутко было бы, если б они выдержали - да они не выдержали (русский человек - не немец), и уже на первом году стали сбиваться и кого-то звать по фамилиям, а потом все больше. Для облегчения надзирателям прибивалась на вагонке соответственно каждому спальному месту - фанерная бирка, и на ней - номер спящего тут. Так, и не видя номеров на спящем, надзиратель всегда мог его окликнуть, а в отсутствии его знать, на чьей койке нарушение. Надзирателям открывалась и такая полезная деятельность: или тихо отпереть замок и тихо войти в барак перед подъемом и записать номера вставших прежде времени, или же ворваться в барачную секцию точно по подъему и записывать тех, кто еще не встал. В обоих случаях можно было сразу назначать карцеры, но больше полагалось в Особлагах требовать объяснительных записок - и это при запрете иметь чернила и ручки и при никаком снабжении бумагой. Система объяснительных записок - тягучая, нудная, противная, была неплохим изобретением, тем более, что у лагерного режима хватало для этого оплачиваемых лоботрясов и времени для разбора. Не просто тебя сразу наказывали, а требовали письменно объяснить: почему твоя койка плохо застелена; как ты допустил, что покосилась на гвозде бирка с твоим номером; почему запачкался номер на твоей телогрейке и почему ты своевременно не привел его в порядок; почему ты оказался с папиросой в секции; почему не снял шапку перед надзирателем. <Дорошевич удивился на Сахалине, что арестанты снимают шапку перед начальником тюрьмы. А мы обязаны были снимать при встрече каждого рядового надзирателя.ю Глубокомыслие этих вопросов делало письменный ответ на них для грамотных еще даже мучительней, чем для неграмотных. Но отказ писать записку приводил к устрожению наказания! Записка писалась, чистотою и четкостью уважительно к Работникам Режима, относилась барачному надзирателю, затем рассматривалась ПомНачРежима или НачРежима, и писалось на ней письменное же определение наказания.
Так же и в бригадных ведомостях полагалось писать номера прежде фамилий - вместо фамилий? но боязно было отказаться от фамилий! как-никак, фамилия - это верный хвост, своей фамилией человек ущемлен навек, а номер - это дуновение, фу - и нет. Вот если б номера на самом человеке выжигать или выкалывать! - но до этого дойти не успели. А могли бы, шутя могли бы, не много и оставалось.
И тем еще рассыпался гнет номеров, что не в одиночках же мы сидели, не одних надзирателей слышали - а друг друга. Друг друга же арестанты не только никогда по номерам не называли, а даже не замечали их (хотя кажется, как не заметить эти кричащие белые тряпки на черном? когда много вместе нас собиралось - на развод, на проверку, обилие номеров пестрило, как логарифмическая таблица - но только свежему взгляду) - настолько не замечали, что о самых близких друзьях и бригадниках никогда не знали, какой у них номер, свой только и помнили. (Среди придурков встречались пижоны, которые очень следили за аккуратной и даже кокетливой пришивкой своих номеров, с подвернутыми краями, мелкими стежками, покрасивее. Извечное холуйство! Мы с друзьями, наоборот, старались, чтобы номера выглядели на нас как можно более безобразно.)
Режим Особлагов был рассчитан на полную глухость: на то, что отсюда никто никому не пожалуется, никто никогда не освободится, никто никуда не вырвется. (Ни Освенцим, ни Катынь не научили хозяев нисколько.) Поэтому ранние Особлаги это - Особлаги с палками. Чаще не сами надзиратели носили их (у надзирателей были наручники!), а доверенные из зэков - коменданты и бригадиры, но бить могли всласть и с полного одобрения начальства. В Джезказгане перед разводом становились у двери барака нарядчики с дубинками и по-старому кричали: "Выходи без последнего!!" (читатель давно уже понял, почему последний если и оказывался, то тут же его как бы уже и не было.) б В Спасске в 1949-м что-то однако хрустнуло. Бригадиров созвали к "штабу" и велели сложить дубинки. Предложено впредь обходиться без них.ю Поэтому же начальство мало огорчалось, если скажем, зимний этап из Карбаса в Спасск - 200 человек - замерз по дороге, уцелевшие забили все палаты и проходы санчасти, гнили заживо с отвратительной вонью и доктор Колесников ампутировал десятки рук, ног и носов. б Этот доктор Колесников был из числа "экспертов", незадолго до того подписавших лживые выводы Катынской комиссии (то есть, что не мы убивали там польских офицеров). За это и посажен он был сюда справедливым Провидением. А за что властью? Чтоб не проболтался Мавр, дальше стал ненужен.ю Глухость была такая надежная, что знаменитый начальник Спасского режима капитан Воробьев и его подручные сперва "наказали" заключенную венгерскую балерину карцером, затем наручниками, а в наручниках изнасиловали ее.
Режим замыслен был неторопливо проникающий в мелочи. Вот, например, запрещалось иметь чьи-то фотографии, не только свои (побег!), но и близких. Их отбирали и уничтожали. Староста женского барака в Спасске, пожилая женщина, учительница, поставила на столике портретик Чайковского, надзиратель изъял и дал ей трое суток карцера. "Да ведь это портрет Чайковского!" - "Не знаю кого, но не положено женщинам в лагере иметь мужские портреты." - В Кенгире разрешено было получать крупу в посылках (отчего ж не получать?), но также неукоснительно запрещено было ее варить, и если зэк пристраивался где-нибудь на двух кирпичах, надзиратель опрокидывал котелок ногой, а виновного заставлял тушить огонь руками. (Правда, потом построили сарайчик для варки, но через два месяца печь разрушили и расположили там офицерских свиней и лошадь опера Беляева).
Однако, вводя разные режимные новинки, хозяева не забывали и лучшего опыта ИТЛ. В Озерлаге капитан Мишин, начальник лагпункта, привязывал отказчиков к саням и так волок их на работу.
А в общем режим получился настолько удовлетворителен, что прежние исходные каторжане содержались теперь в Особлагах на общих равных основаниях, в общих зонах, и только отличались другими буквами на номерных нашлепках. (Ну, разве что при нехватке бараков, как в Спасске, назначали им для жилья сараи и конюшни.)
Так Особлаги, не названные официально каторгой, стали ее правопреемником и наследником, слились с нею.
Но чтобы режим хорошо усваивался арестантами - надо обосновать его еще и правильной работой и правильной едой.
Работа для Особлагов выбиралась тяжелейшая из окружающей местности. Как верно заметил Чехов: "в обществе и отчасти в литературе установился взгляд, что настоящая самая тяжкая и самая позорная каторга может быть только в рудниках. Если бы в "Русских женщинах" Некрасова герой... ловил бы для тюрьмы рыбу или рубил лес - многие читатели остались бы неудовлетворенными". (Только о лесоповале, Антон Павлович, за что уж так пренебрежительно? Лесоповал, - ничего, подходит). Первые отделения Степлага, с которых он начинался, все были на добыче меди (1-е и 2-е Отделения - Рудник, 3-е - Кенгир, 4-е - Джезказган). Бурение было сухое, пыль пустой породы вызывала быстрый силикоз и туберкулез. б По закону 1886 года работы, вредно действующие на здоровье, не разрешалось даже по выбору самих арестантов. Заболевших арестантов отправляли умирать в знаменитый Спасск (под Карагандою) - "всесоюзную инвалидку" Особлагов.
О Спасске можно бы сказать и особо.
В Спасск присылали инвалидов - конченных инвалидов, которых уже отказывались использовать в своих лагерях. Но, удивительно! - переступив целебную зону Спасска, инвалиды разом обращались в полноценных работяг. Для полковника Чечева, начальника всего Степлага, Спасское лагерное отделение было из самых любимых. Прилетев сюда из Караганды на самолете, дав себе почистить сапоги на вахте, этот недобрый коренастый человек шел по зоне и присматривался, кто еще у него не работает. Он любил говорить: "Инвалид у меня во всем Спасске один - без двух ног. Но и он на легкой работе - посыльным работает". Одноногие все использовались на сидячей работе: бой камня на щебенку, сортировка щепы. Ни костыли, ни даже однорукость не были препятствием к работе в Спасске. Это Чечев придумал - четырех одноруких (двух с правой рукою и двух с левой) ставить на носилки. Это у Чечева придумали - вручную крутить станки мехмастерских, когда не было электроэнергии. Это Чечеву нравилось - иметь "своего профессора", и биофизику Чижевскому он разрешил устроить в Спасске лабораторию (с голыми столами). Но когда Чижевский из последних бросовых материалов разработал маску против силикоза для джезкаганских работяг, - Чечев не пустил ее в производство. Работают без масок, и нечего мудрить. Должна же быть оборачиваемость контингента.