Уговаривали бастующих только первый день. Потом неделю никто не приходил, но на вышках установили пулеметы и оцепили бастующие зоны сторожевым охранением. Надо думать, сновали чины в Москву и из Москвы назад, нелегко было в новой обстановке понять, что правильно. Через неделю зоны стали обходить генерал Масленников, начальник Речлага генерал Деревянко, генеральный прокурор Руденко в сопровождении множества офицеров (до сорока). К этой блестящей свите всех собирали на лагерный плац. Заключенные сидели на земле, генералы стояли и ругали их за саботаж, за "безобразия". Тут же оговаривались, что "некоторые требования имеют основания" ("номера можете снять", о решетках "дана команда"). Но - немедленно приступить к работе: "стране нужен уголь!" На 7-й шахте кто-то крикнул сзади: "а нам нужна - свобода, пошел ты на ...!" - и стали заключенные подниматься с земли и расходиться, оставив генералитет. <По другим рассказам где-то так и вывесили: "Нам - свободу, Родине - угля!" Ведь "нам свободу!" - это уже крамола, скорей добавляют извинительно: "родине - угля".>
Тут же срывали номера, начали выламывать и решетки. Однако, уже возник раскол, и дух упал: может, хватит? большего не добьемся. Ночной развод уже частично вышел, утренний полностью. Завертелись колеса копров, и, глядя друг на друга, объекты возобновляли работу.
А 29-я шахта - за горой, и она не видела остальных. Ей объявили, что все уже приступили к работе - 29-я не поверила и не пошла. Конечно, не составляло труда взять от нее делегатов, свозить на другие шахты. Но это было бы унизительное цацканье с заключенными, да и жаждали генералы пролить кровь: без крови не победа, без крови не будет этим скотам науки.
1 августа 11 грузовиков с солдатами проехали к 29-й шахте. Заключенных вызвали на плац, к воротам. С другой стороны ворот сгустились солдаты. "Выходите на работу - или примем жестокие меры!"
Без пояснений - какие. Смотрите на автоматы. Молчание. Движение людских молекул в толпе. Зачем же погибать? Особенно - краткосрочникам... У кого остался год-два, те толкаются вперед. Но решительнее их пробиваются другие - и в первом ряду, схватясь руками, сплетают оцепление против штрейкбрехеров. Толпа в нерешительности. Офицер пытается разорвать цепь, его ударяют железным прутом. Генерал Деревянко отходит в сторону и дает команду "огонь!". По толпе.
Три залпа, между ними - пулеметные очереди. Убито 66 человек. (Кто ж убитые? - передние: самые бесстрашные да прежде всех дрогнувшие. Это - закон широкого применения, он и в пословицах.) Остальные бегут. Охрана с палками и прутьями бросается вслед, бьет зэков и выгоняет из зоны.
Три дня (1-3 августа) - аресты по всем бастовавшим лагпунктам. Но что с ними делать? Притупели Органы от потери кормильца, не разворачиваются на следствие. Опять в эшелоны, опять везти куда-то, развозить заразу дальше. Архипелаг становиться тесен.
Для оставшихся - штрафной режим.
На крышах бараков 29-й шахты появилось много латок из драни - это залатаны дыры от солдатских пуль, направленных выше толпы. Безымянные солдаты, не хотевшие стать убийцами.
Но довольно и тех, что били в мишень.
Близ терриконика 29-й шахты кто-то в хрущевские времена поставил у братской могилы крест - с высоким стволом, как телеграфный столб. Потом его валили. И кто-то ставил вновь.
Не знаю, стоит ли сейчас.
Глава 12
Сорок дней Кенгира
Но в падении Берии была для Особлагов и другая сторона: оно обнадежило и тем сбило, смутило, ослабило каторгу. Зазеленели надежды на скорые перемены - и отпала у каторжан охота гоняться за стукачами, садиться за них в тюрьму, бастовать, бунтовать. Злость прошла. Все и без того, кажется, шло к лучшему, надо было только подождать.
И еще такая сторона: погоны с голубой окаемкой (но без авиационной птички), до сей поры самые почетные, самые несомненные во всех Вооруженных Силах, - вдруг понесли на себе как бы печать порока и не только в глазах заключенных или их родственников (шут бы с ними) - но не в глазах ли и правительства?
В том роковом 1953 году с офицеров МВД сняли вторую зарплату ("за звездочки"), то есть они стали получать только один оклад со стажными и полярными надбавками, ну и премиальные, конечно. Это был большой удар по карману, но еще больший по будущему: значит, мы становимся не нужны?
Именно из-за того, что пал Берия, охранное министерство должно было срочно и въявь доказать свою преданность и нужность. Но как?
Те мятежи, которые до сих пор казались охранникам угрозой, теперь замерцали спасением: побольше бы волнений, беспорядков, чтоб надо было принимать меры. И не будет сокращения ни штатов, ни зарплат.
Меньше чем за год несколько раз кенгирский конвой стрелял по невинным. Шел случай за случаем; и не могло это быть непреднамеренным. <Очевидно, такое же ускорение событиям придало лагерное руководство и в других местах, например, в Норильске.>
Застрелили ту девушку Лиду с растворомешалки, которая повесила чулки сушить на предзоннике.
Подстрелили старого китайца - в Кенгире не помнили его имени, по-русски китаец почти не говорил, все знали его переваливающуюся фигуру - с трубкой в зубах и лицо старого лешего. Конвоир подозвал его к вышке, бросил ему пачку махорки у самого предзонника, а когда китаец потянулся взять - выстрелил, ранил.
Такой же случай, но конвоир с вышки бросил патроны, велел заключенному собрать и застрелил его.
Затем известный случай стрельбы разрывными пулями по колонне, пришедшей с обогатительнлой фабрики, когда вынесли 16 раненых. (А еще десятка два скрыли свои легкие ранения от регистрации и возможного наказания.)
Тут зэки не смолчали - повторилась история Экибастуза: 3-й лагпункт Кенгира три дня не выходил на работу (но еду принимал), требуя судить виновных.
Приехала комиссия и уговорила, что виновных будут судить (как будто зэков позовут на суд, и они проверят!..) Вышли на работу.
Но в феврале 1954 года на Деревообделочном застрелили еще одного - "евангелиста", как запомнил весь Кенгир (кажется: Александр Сысоев). Этот человек отсидел из своей десятки 9 лет и 9 месяцев. Работа его была - обмазывать сварочные электроды, он делал это в будке, стоящей близ предзонника. Он вышел оправиться близ будки - и при этом был застрелен с вышки. С вахты поспешно прибежали конвоиры и стали подтаскивать убитого к предзоннику, как если б он его нарушил. Зэки не выдержали, схватили кирки, лопаты, и отогнали убийц от убитого. (Все это время близ зоны ДОЗа стояла оседланная лошадь оперуполномоченного Беляева - "Бородавки", названного так за бородавку на левой щеке. Капитан Беляев был энергичный садист, и вполне в его духе было подстроить все это убийство.)
Все в зоне ДОЗа взволновалось. Заключенные сказали, что убитого понесут на лагпункт на плечах. Офицеры лагеря не разрешили. "За что убили?" - кричали им. Объяснение у хозяев уже было готово: виноват убитый сам - он первый стал бросать камнями в вышку. (Успели ли они прочесть хоть личную карточку убитого? - что ему три месяца осталось и что он евангелист?..)
Возвращение в зону было мрачно и напоминало, что идет не о шутках. Там и сям в снегу лежали пулеметчики, готовые к стрельбе (уже кенгирцам известно было, что - слишком готовые...) Пулеметчики дежурили и на крышах конвойного городка.
Это было опять все на том же 3-м лагпункте, который знал уже 16 раненых за один раз. И хотя нынче был всего только один убитый, но наросло чувство незащищенности, обреченности, безвыходности: вот и год уже прочти прошел после смерти Сталина, а псы его не изменились. И не изменилось вообще ничто.
Вечером после ужина сделано было так. В секции вдруг выключался свет и от входной двери кто-то невидимый говорил: "Братцы! До каких пор будем строить, а взамен получать пули? Завтра на работу не выходим!" И так секция за секцией, барак за бараком.
Брошена была записка через стену и во второй лагпункт. Опыт уже был, и обдумано раньше не раз, сумели объявить и там. На 2-м лагпункте, многонациональном, перевешивали десятилетники, и у многих сроки шли к концу - однако они присоединились.
Утром мужские лагпункты - 3-й и 2-й, на работу не вышли.
Такая повадка - бастовать, а от казенной пайки и хлебова не отказываться, все больше начинала пониматься арестантами, но все меньше - их хозяевами. Придумали: надзор и конвой вошли без оружия в забастовавшие лагпункты, в бараки, и вдвоем берясь за одного зэка - выталкивали, выпирали его из барака. (Система слишком гуманная, так пристально нянчиться с ворами, а не с врагами народа. Но после расстрела Берии никто из генералов и полковников не отваживался первый отдать приказ стрелять по зоне из пулеметов.) Этот труд, однако, себя не оправдал: заключенные шли в уборную, слонялись по зоне, только не на развод.
Два дня так они выстояли.
Простая мысль - наказать конвоира, который убил евангелиста, совсем не казалась хозяевам ни простой, ни правильной. Вместо этого в ночь со второго дня забастовки на третий ходил по баракам уверенный в своей безопасности и всех будя бесцеремонно, полковник из Караганды с большой свитой: "Долго думаете волынку тянуть?" <Слово "волынка" очень прижилось в официальном языке после берлинских волнений в июне 1953 года. Если простые люди где-нибудь в Бельгии добиваются прыжка зарплаты, это называется "справедливый гнев народа", если простые люди у нас добиваются черного хлеба - это "волынка".> И наугад, никого не зная тут, тыкал пальцем: "Ты - выходи!.. Ты - выходи!.. Ты! - выходи!" И этих случайных людей этот доблестный волевой распорядитель отправлял в тюрьму, полагая в том самый разумный ответ на волынку. Вилл Розенберг, латыш, видя эту бессмысленную расправу, сказал полковнику: "И я пойду!" - "Иди!" - охотно согласился полковник. Он даже не понял, наверно, что это был - протест, и против чего тут можно было протестовать.