Вот и все. Дырка заделана и закрашена (еще подмазал генерал Горбатов под цвет). И не было дырки в Стене! А сам Архипелаг если и был, то - какой-то призрачный, ненастоящий, маленький, не стоящий внимания.
Что еще? На всякий случай еще подмажут журналисты. Вот Мих. Берестинский по поручению неутомимой "Лит. газеты" (кроме литературы, она ничего не упустит) съездил на станцию Ерцево. И сам ведь, оказывается, сидел. Но как глубоко он растроган новыми хозяевами островов: "Невозможно даже представить себе в сегодняшних исправ-труд органах, в местах заключения, людей, хотя бы отдаленно напоминающих Волкового... <Вспомним А. Захарову: все те же и остались!> Теперь это подлинные коммунисты. Суровые, но добрые и справедливые люди. Не надо думать, что это бескрылые ангелы... (Очевидно, такое мнение все же существует... - А. С.) Заборы с колючей проволокой, сторожевые вышки, увы, пока нужны. Но офицеры с радостью рассказывают, что все меньше и меньше поступает "контингента" <"Литературная газета" - 5.9.64.> (А чему они радуются - что до пенсии не дотянут, придется работу менять?)
Ма-аленький такой Архипелажик, карманный. Очень необходимый. Тает, как леденец.
Кончили работу. Но наверно на леса еще лезли доброхоты с мастерками, с кистями, с ведрами штукатурки.
И тогда крикнули на них:
- Цыц! Назад! вообще не вспоминать! Вообще - забыть! Никакого Архипелага не было - ни хорошего, ни плохого! Вообще - замолчать! Забыть!
Так первый ответ был - судорожное порханье.
Второй - основательная закладка пролома.
Третий ответ - забытье.
Право воли знать об Архипелаге вернулось в исходную глухую точку - в 1953 год.
И спокойно снова любой литератор может распускать благонюни о перековке блатных. Или снимать фильм, где служебные собаки сладострастно рвут людей.
Все делать так, как бы не было ничего, никакого пролома в Стене.
И молодежь, уставшая от этих поворотов (то в одну сторону говорят, то в другую), машет рукой - никакого "культа", наверно, не было, и никаких ужасов не было, очередная трепотня. И идет на танцы.
Верно сказано: пока бьют - пота и кричи! А после кричать станешь - не поверят.
***
Когда Хрущев, вытирая слезу, давал разрешение на "Ивана Денисовича" он ведь твердо уверен был, что это - про сталинские лагеря, что у него - таких нет.
И Твардовский, хлопоча о верховной визе, тоже искренне верил, что это - о прошлом, что это - кануло.
Да Твардовскому простительно: весь публичный столичный мир, окружавший его, тем и жил, что вот - оттепель, что вот - хватать прекратили, что вот - два очистительных съезда, что вот возвращаются люди из небытия, да много их! За красивым розовым туманом реабилитаций скрылся Архипелаг, стал невидим вовсе.
Но я-то, я! - ведь и я поддался, а мне непростительно. Ведь и я не обманывал Твардовского! Я тоже искренне думал, что принес рассказ - о прошлом! Уж мой ли язык забыл вкус баланды? - я ведь клялся не забывать. Уж я ли не усвоил природы собаководов? Уж я ли, готовясь в летописцы Архипелага, не осознал, до чего он сроден и нужен государству? О себе, как ни о ком, я уверен был, что надо мною не властен этот закон:
Дело-то забывчиво, тело-то заплывчиво.
Но - заплыл. Но - влип... Но - поверил... Благодушию метрополии поверил. Благополучию своей новой жизни. И рассказам последних друзей, приехавших оттуда: мягко стало! режим послабел! выпускают, выпускают! целые зоны закрывают! энкаведешников увольняют...
Нет, - прах мы есть! Законам праха подчинены. И никакая мера горя не достаточна нам, чтоб навсегда приучиться чуять боль общую. И пока мы в себе не превзойдем праха - не будет на земле справедливых устройств - ни демократических, ни авторитарных.
Так вот неожидан оказался мне еще третий поток писем от зэков нынешних, хотя он-то и был самый естественный, хотя его-то и должен был я ждать в первой череде.
На измятых бумажках, истирающимся карандашом, потом в конвертах случайных, надписанных уже часто вольняшками и отправленных, значит по левой - слал мне свои возражения, и даже гнев, - сегодняшний Архипелаг.
Те письма были тоже общий слитный крик. Но крик: "А мы!!??"
Ведь газетный шум вокруг повести, изворачиваясь для нужд воли и заграницы, трубился в том смысле, что: "это - было, но никогда не повторится".
И взвыли зэки: как же не повторится, когда мы сейчас сидим, и в тех же условиях?!
"Со времен Ивана Денисовича ничего не изменилось", - дружно писали они из разных мест.
"Зэк прочтет вашу книгу, и ему станет горько и обидно, что все осталось так же".
"Что изменилось, если остались в силе все законы 25-летнего заключения, выпущенные при Сталине?"
"Кто же сейчас культ личности, что опять сидим ни за что?"
"Черная мгла закрыла нас - и нас не видят".
"Почему же остались безнаказаны такие, как Волковой?.. Они и сейчас у нас воспитателями".
"Начиная от захудалого надзирателя и кончая начальником управления, все кровно заинтересованы в существовании лагерей. Надзорсостав за любую мелочь фабрикует Постановление; оперы чернят личные дела... Мы - двадцатипятилетники, - булка с маслом, и ею насыщаются те порочные, кто призваны наставлять нас добродетели. Не так ли колонизаторы выдавали индейцев и негров за неполноценных людей? Против нас восстановить общественное мнение ничего не стоит, достаточно написать статью "Человек за решеткой"... <Касюков и Мончанская. - "Человек за решеткой". "Советская Россия" - 27.8.60. - Инспирированная правительственными кругами статья, положившая конец недолгой (1955-1960) мягкости Архипелага. Авторы считают, что в лагерях созданы "благотворительные условия", в них "забывают о каре"; что "з/к не хотят знать своих обязанностей", "у администрации куда меньше прав, чем узаключенных", (?) Уверяют, что лагеря - это "бесплатный пансионат" (почему-то не взыскивают денег за смену белья, за стрижку, за комнаты свиданий). Возмущены, что в лагерях - только 40-часовая неделя и даже будто бы "для заключенных труд не является обязательным" (??). Призывают: "к суровым и трудным условиям", чтобы преступник боялся тюрьмы (тяжелый труд, жесткие нары без матрацев, запрет вольной одежды, "никаких ларьков с конфетками" и т. д., к отмене досрочного освобождения ("а если нарушишь режим - сиди дальше!") И еще - чтобы "отбыв срок, заключенный не рассчитывал на милосердие".> и завтра народ будет митинговать, чтобы нас сожгли в печах".
Верно. Ведь все верно.
- "Ваша позиция - арьергард!" - огорошил меня Ваня Алексеев.
И от всех этих писем я, ходивший для себя в героях, увидел себя виноватым кругом: за десять лет я потерял живое чувство Архипелага.
Для них, для сегодняшних зэков моя книга была - не в книгу, и правда - не в правду, если не будет продолжения, если не будет дальше сказано еще и о них. Чтоб сказано было - и чтоб изменилось! Если слово не о деле и не вызовет дела - так и на что оно? ночной лай собак на деревне?
(Я рассуждение это хотел бы посвятить нашим модернистам: вот так наш народ привык понимать литературу. И нескоро отвыкнет. И надо ли отвыкать?)
И очнулся я. И сквозь розовые благовония реабилитаций различил прежнюю скальную громаду Архипелага, его серые контуры в вышках.
Состояние нашего общества хорошо описывается физическим полем. Все силовые линии этого поля направлены от свободы к тирании. Эти линии очень устойчивы, они врезались, они вкаменились, их почти невозможно взвихрить, сбить, завернуть. Всякий внесенный заряд или масса легко сдуваются в сторону тирании, но к свободе им пробиться - невозможно. Надо запрячь десять тысяч волов.
Теперь-то, после того как книга моя открыто объявлена вредной, напечатание ее признано ошибкой ("последствия волюнтаризма в литературе"), изымается она уже и из вольных библиотек, - упоминание одного имени Ивана Денисовича или моего стало на Архипелаге непоправимой крамолой. Но тогда-то! тогда - когда Хрущев жал мне руку и под аплодисменты представлял тем трем сотням, кто считал себя элитой искусства, когда в Москве мне делали "большую прессу" и корреспонденты томились у моего гостиничного номера, когда открыто было объявлено, что партия и правительство поддерживают такие книги, когда Военная Коллегия Верховного Суда гордилась, что меня реабилитировала (как сейчас, наверно, раскаивается) и юристы-полковники заявляли с ее трибуны, что книгу эту в лагерях должны читать! - тогда-то немые, безгласные, ненаименованные силы поля невидимо уперлись - и книга остановилась!! Тогда остановилась! И в редкий лагерь она попала законно, так, чтоб ее брали читать из библиотеки КВЧ. Из библиотек ее изъяли. Изымали ее из бандеролей, приходивших кому-то с воли. Тайком, под полой, приносили ее вольняшки, брали с зэков по 5 рублей, а то будто и по 20 (это - хрущевскими рублями! и это с зэков! но зная бессовестность прилагерного мира, не удивишься). Зэки проносили ее в лагерь через шмон, как нож; днем прятали, а читали по ночам. В каком-то североуральском лагере для долговечности сделали ей металлический переплет.
Да что говорить о зэках, если и на сам прилагерный мир распространялся тот же немой, но всеми принятый запрет! На станции Вис Северной железной дороги вольная Мария Асеева написала в "Лит. газету" одобрительный отзыв на повесть -и то ли в ящик почтовый бросила, то ли неосторожно оставила на столе, - но через 5 часов после написания отзыва секретарь парторганизации В. Г. Шишкин обвинял ее в политической провокации (и слова-то находят!) - и тут же она была арестована. <Чем кончилась история - так и не знаю.>