А старших офицеров никого в батальоне не осталось. Капитан Дуброва нехотя принял командование батальоном. В офицерском собрании — два брата Некрасовых да несколько прапорщиков, ни в какой наряд не посланных по своей неопытности. А ещё стягивались в собрание — солдаты, уже человек тридцать, поодиночке притекшие в казармы из разгромленных и рассеянных караулов из разных мест, пришедшие сюда по своей верности, — это были и лучшие солдаты, старослужащие.
Врач и фельдшер перевязывали первых раненых.
Но когда Сергей Некрасов увидел из окна офицерского собрания через плац, как четверо офицеров с револьверами отстреливаются от толпы, а потом побежали — и рухнул Шабунин, — в минуту он понял, что это большой настоящий бунт.
И с фронтовой быстротой в голове его пронеслись сцепленные мысли: надо стрелять из окон и отбить полковой плац! — позвать всех, кто тут способен! — но стрелять из самого собрания нельзя: однополчане ему потом не простят вызванного встречного разорения. Зато можно стрелять из их адъютантской квартиры, над собранием наверху.
Он бы не успел это устроить — если бы толпа не замялась, не застоялась от первого убийства офицера.
Некрасов позвал — и человек двадцать офицеров и солдат бросились за ним, — в оббег, в другой подъезд и на лестницу на второй этаж. Их оказалось даже больше, чем нужно: из адъютантской квартиры выходило на плац только пять окон, и из каждого окна не стрелять больше чем троим. При избытке людей одноногий капитан Всеволод Некрасов стал на охрану квартирного входа, со стороны Сампсоньевского.
Штыками пробили нижние стёкла окон и с колена стали стрелять по толпе.
Отсюда открывалось густое столпление у Лесных ворот и до цейхауза. Там толпа убила часового и грабила оружейный склад. При внезапной дружной стрельбе некрасовской команды — толпа стала отваливать, частью назад, в ворота на Лесной проспект, частью — вбок, за штабели дров и за цейхауз.
Так ворвавшихся остановили.
Но и стреляющих обнаружили, открыли огонь оттуда, у мятежников уже было много винтовок — и через несколько минут здесь были выбиты все стёкла, защитников осыпало осколками и пылью штукатурки от задней стены, тоже кирпичной, о которую плющились пули.
Одного тут ранило. Позже — и другого.
Через несколько минут вдруг увидели, как из левых казарм, из 3-й роты, выбежала толпа своих безоружных солдат — и кинулась через плац наискосок на соединение с толпой внешней. Бурная ненадёжная 3-я рота взорвалась от видимого им боя.
Остановить их! — не то конец Московского полка!
Огонь по своим солдатам...
Потеряв несколько упавших, те смялись, повернули и побежали к себе в казармы назад.
В сумрачно-морозном дне виделась там, за штабелями, за укрытиями, внешняя толпа — чёрные фигуры и сколько-то солдат, бродили (иногда видны были их головы над штабелями, но по ним не стреляли), совещались ли, готовились.
Потом выбежали в атаку.
Но под дружной стрельбой некрасовской команды отхлынули.
Так повторялось несколько раз — и всякий раз их отбивали.
За передышки полковые санитары подбирали с плаца раненых, унесли и Шабунина.
И он и Вериго были ранены смертельно. И умирали в лазарете.
Так — ворвавшихся как будто остановили, не пускали на плац. И позади железные ворота на Сампсоньевский прикрывались остатком верных солдат.
Но оставались не перекрытые огнём чёрные ходы — и наружная толпа могла постепенно перетекать в ближние казармы, а солдаты 3-й роты — перетекать вовне к рабочим.
Несколько раз с большими перерывами восставшие возобновляли сильный огонь сюда, по окнам, их чёртова уйма, а некрасовской команды всего пятнадцать. Обороняться становилось всё трудней.
Впрочем, и опять утихало.
Растянутая во времени защита становилась безнадёжна. Но пока были силы и патроны — надо держаться.
Достиг откуда-то слух, что толпа мятежников уходит, но обещает вернуться с орудием, чтобы выбить картечью.
Впрочем, толпа не ушла, а густела за укрытиями.
Потом пришёл брат Всеволод и сказал, что в батальон вернулся капитан Яковлев и приказал всякий огонь прекратить.
Передавали и сцену: при возврате Яковлева капитан Дуброва сдал ему батальон — а сам почти парализовался, упал на стул, лишился управления руками и ногами, его поддерживали и унесли в соседнюю с казармами детскую больницу. То — была его контузия под Тарнавкой.
Приказа прекратить огонь Сергей Некрасов не мог принять от хозяйственного капитана Яковлева! Он воспитан был биться и в безнадёжности — до смерти. В бою под Тарнавкой их Московский полк, взяв у немцев сорок два орудия (шли цепями четыре версты под артиллерийским огнём по открытой местности), окопался кольцевым окопом и двое суток держал добычу против наступающего корпуса, пока не пришла выручка.
Штабс-капитан Некрасов не принимал, как можно бросить оборону, пока ещё есть силы держать её. Не кончили боя — и признать поражение?
Он хотел бы сам понять, что творится в городе. Но узнать неоткуда: как сказали ему, полковой телефон, с утра непрерывно звонивший, теперь был выключен или перерезан.
Тут Некрасов сообразил, что есть ещё один телефон — у бывшего командира полка генерала Михельсона, в том же здании, с другой лестницы. В своей разорённой, обезображенной, затоптанной и промороженной квартире он оставил наблюдателей, остальных послал греться в собрание, а сами с братом пошли к генералу.
Генералу тоже в двух местах пробило стёкла, теперь заткнутые тряпками, и сам с женой он оделся и подготовился на случай эвакуации. Да, его телефон действовал, и он всё время звонил знакомым военным в разные места города. Везде в Петрограде — ещё хуже, чем здесь: нигде не образовалось ни одного очага сопротивления, к которому бы присоединиться. В центре — вообще никто никак не сопротивлялся мятежу.
Никто? и никак? Невозможно было понять!
Старый генерал советовал двум братьям-капитанам — и тут огонь прекратить. Не надо обострять отношений с солдатами.
Это ужасно! Завтра, послезавтра придут войска с фронта. Они легко подавят этот петроградский бунт. Но — что скажет батальон Московского полка? Как он смоет это пятно?
А сохранённое братьями собрание — простиралось из комнаты в комнату в своём достоинстве, монументальности и даже роскоши: огонь, перенесенный на второй этаж и вбок, ничего не причинил здесь. Всё было цело! — хрустальные люстры, двухсветный зал с колоннами, портреты Государей, портреты всех бывших командиров Московского полка на стенах биллиардной, библиотека, полковой музей, все окна, шторы, ковры, столовая, полковое серебро, мебель.
Только при стрельбе сбежала прислуга — и офицеров не кормили.
И необычно сидели на офицерской территории несколько десятков верных, застенчивых солдат.
Сдаваться было немыслимо, в этой кирпичной крепости!
Но и помощи ждать неоткуда.
И не отбить собрания дольше темноты.
Впрочем, пока стрельбы не было, и никто больше не наступал.
Война тоже была не настоящая.
Пузатый тучный капитан Яковлев, с лицом красным как мак, собрал всех наличных офицеров в библиотеке. Стояли.
Яковлев объявил:
— Господа, сопротивление бесполезно. Стрелять в собственных солдат невозможно. Все запасные гвардейские батальоны в городе взбунтовались. Город в руках бунтовщиков. Не тронут мятежом только лейб-гвардии Гренадерский. Пока путь на Петербургскую сторону открыт — кто желает, уходите к ним, вы свободны. И у кого семьи здесь во флигеле — скорей уводите туда, пока путь свободен.
Некоторые офицеры стояли со слезами. После бунта — разжалование? военный суд? Позор, позор, позор...
Только слово «революция» — не пришло в голову ещё никому.
100
Едва перебежали Литейный мост и слились с московцами и с выборгской рабочей толпой — тут и закричали во много глоток: «Айда Кресты выручать!», «Кресты!»
Кресты? Слыхал Кирпичников и прежде: тюрьма знаменитая, там политические сидят. Ну что ж, тюрьму освобождать уже понравилось, туда так туда.
А хоть бы он пошёл, не пошёл, не согласился, — от него уже ничто не зависело: толпа уже катила, неизвестно чьей головой и волей. Слушали — кого услышат или кого захотят. А часть толпы пошла иначе. И Кирпичников уже не только не был предводитель, но его признавали лишь немногие волынцы, кто поблизости толкался, да кто из литовцев, из преображенцев заметили его ещё во дворе.
Эту вторую тюрьму взяли легче лёгкого, уже теперь научились: и драться не надо, и дверей пробивать не надо, — покричали угрозно, пообещали взорвать, постреляли в воздух, у каждого патронами все карманы набиты, а кроме винтовок у кого ещё и браунинги, штучки офицерские, игра из них стрелять.
Кроме тюремной охраны в Крестах оказался и малый наряд московцев, но биться не стали, а просто поменялись местами: наши вошли — они ушли.
Надзиратели протягивали связки ключей, только б их не трогали. Да они — виноваты, что ли? подневольны, как и наш брат, все на службе. А ну, расходясь по этажам, раскрывай все двери!
Надо эту радость арестантскую видеть, когда дверь распахнут безожиданно и — выходи, мол, на волю! совсем! сразу! Одни немеют, другие ахают, третьи кидаются скорей вещички схватить да выбежать, пока не раздумали приглашать. А четвёртые, бритые, каторжные, что ль, — танец пляшут да матюгаются, заслушаешься, и мата такого не слышал никогда.
Кто в тюремных халатах да туфлях, кто в своём, с пустыми руками иль с узелками, — потянулись, побежали на улицу на мороз.
Но и наше время не терпит: нам надо’ть наосвобождать побольше, побольше, чтоб уже назад запихнуть не могли. В том и спасение первоподнявшихся: рассвободить как можно боле народу!
А тут — ещё, мол, тюрьмы! Вот — Женская близко! Вот — Военная! Побежали ребята и туда.
Нет, подумал Кирпичников, тюрьмами — не окрепнешь. И не по заводам же бегать, они и без нас свободные. А вырывать надо своего брата солдата, Московский батальон. Да ведь так: и сбирались — чего на эту тюрьму отвихнулись, только крюку задали. А сила — солдаты, туда нам и гнать! А куда Круглов делся с грузовиком и пулемётами?