Кажется: павловцам-то и продолжать бы? Кажется — в том наглядно лежало спасение всех обвинённых и выручка остальных от вины, — только прибиться к мятежу, и вины как не бывало? Кажется, им-то бы ярее всех и помогать бушу?
Нет, воскресный мятеж их остался без последствий. Не он совершил революцию.
О запасных солдатах, сбродном батальоне, не предположить, что вызрело у них понятие чести полка, — вероятно, только чувство совиновности, при извечной привычке подчинения, — продержало их в угнетённости полдня. Но офицеры, даже свеженабранные прапорщики, как Вадим Андрусов и друг его Костя Гримм, — по тревожному времени все ночевавшие в казармах, никто не был отпущен, — уже понимали, что на звонкое дерзкое имя павловцев лёг как бы траурный перечёрк, что с 26 февраля — и стрельбою в толпу, и восстанием — павловцы уже не те, что были второе столетие.
Заснули и проснулись в сквернейшем настроении.
Может быть, вот это ночевание офицеров в казарме, не так как у волынцев, определило угрюмую сдержанность павловцев в то утро.
А уж спал ли и во мраке каком провёл эту ночь капитан Чистяков, заменивший убитого командира? И так уже смозжилась на нём вся полковая тягота, а с утра начался за Фонтанкой в десятке кварталов отсюда — бунт, затронувший сразу три батальона, а потом больше. Очень быстро усвоил капитан, что командование Округом совершенно растеряно, глупеет от опасности и ничего не может ему указать. Решение он должен был найти сам. И не видел решения хуже, чем дуреть от казарменного сиденья, в ожидании, что случится.
Был капитан Чистяков — офицер отъявленный, весь вменённый в свою службу, ввёрнутый, вмазанный в уставы. Просто ли он стоял, сидел, ходил, — он, движеньем и недвиженьем, высказанным и невысказанным, прежде всего постоянно — служил. И солдаты очень это чувствовали, даже самые новички. Могли не любить его за пронзительный взгляд, за беспощадность, — но не могли не поддаться, не подчиниться этому оживлённому сгущению уставов и команд.
Эти месяцы капитан лечился, левая рука его была поднята постоянной перевязью, но даже такая инвалидность, кажется, не нарушала, а ещё отчётистей выражала его подвижность, стройность и службу.
Обезнадёжась в хабаловском штабе (где и не желали от павловцев большего, чем сидели бы в казармах, не шевелясь), Чистяков телефонировал и телефонировал знакомым офицерам в другие батальоны, советуясь, что делать. Он выбирал-то испытанных, что делать они все понимали одинаково — давить бунт, только не знали как, и не были уверены в своих солдатах из-за множества новобранцев — во многих батальонах уже было неспокойно.
И после солдатского обеда, собрав на совет своих офицеров, выслушав, каким они воспринимают солдатское настроение (никто не высказался слишком безнадёжно), — капитан Чистяков приказал: весь батальон (кроме «походной» роты) в боевой амуниции строить на Марсовом поле, лицом к казармам.
По ротам раздались уверенные звонкие команды. И солдаты проштрафившегося батальона спешили с обмундированием, получали кто и винтовки и боевые патроны, толкались на лестницах, выходили. Удивляясь, осветляясь, радуясь.
Становились в четыре шеренги на привычных местах рота за ротой. А впереди — музыкантская команда. И небо светлело, вот и солнце.
Понимал батальон, что он не виновен более, что он прощён, и наказанья не будет.
Разбирались, равнялись по последним командам, винтовки (у кого есть) — «к ноге», а все «смирно», — капитан Чистяков с подвязанною рукой в подхваченной по фигуре шинели, победно расхаживал перед строем, не упуская ни мелочи дальнострельными глазами — ведь неучи ещё.
Все ждали речи, напутствия, а он только крикнул:
— Пав-лов-цы — мо-лод-цы! Царь Государь ждёт от нас выполнения долга! —
и скомандовал на всё поле: напра-во! и оркестру — марш!
И колонна с весёлой уверенностью повернула, грянул в трубы павловский марш, — и через марш растя до своего знаменитого полка, под тянущую, подымающую музыку, удваивающую человека, в радости этих победных звуков — пошла! пошла, офицеры на своих местах, пошла! вдоль Марсова до угла Миллионной, а там —
— Правое плечо вперё-од!
и, заполняя Миллионную музыкой, шагом и своими тысячами — к Дворцовой площади!
Какая бы в городе ни была революция — но все дороги открыты полку, идущему под музыку.
106
Час назад очень мало касалось генерала Занкевича всё это происходящее в столице — и как бы ни кончилось оно. В могучих крылах Главного Штаба с парадно-высокими окнами на Дворцовую площадь шла ежедневная тихая бумажная перекладка, связанная единственно только с Армией, воюющей и тыловой, со снабжением, организацией и назначениями. Поглядывал Занкевич, что на площадь пришла и стоит часть Преображенского батальона, красные канты, но это его не касалось. Хотя Занкевич был и смел, и боевой, но не скучал и не томился на своей неслышной работе, потому что вела она его блистательной дорогой, и был он хороший служебный тактик, и весьма рано по своему возрасту вот стал три недели назад начальником Генерального штаба вместо Беляева.
Этим же Беляевым внезапно вызванный теперь в градоначальство, он уже по вызову почувствовал, что дело неладно. За пять минут, пересекая Невский, уже приготовился, что сейчас его тряхнёт. Мёртвая Голова из пустоты глазниц продиктовала ему новое назначение и указала, что у здешнего командования нет идеи, нет инициативы и почти все неопытны.
Всё так! Один вид растерянных тут лиц подтверждал, что — так. О Хабалове ясно было, что он — дурак и недотёпа. А за Балком была сестра Занкевича, так что — свой. Идея, допустим, сейчас родится — но где же войска? И где расположен неприятель?
Неприятель нигде не был расположен, двигался неизвестно где, пребывал в неизвестных количествах в северо-восточной части города, но и у Занкевича могли быть только те, кто сейчас соберутся, — а кто из полутора десятка батальонов не пожелает прийти, останется в казармах — то пусть и остаётся, так спокойней.
Так что? Преображенцы. По роте измайловцев и петроградцев. Пулемётная полурота. Две батареи без снарядов (в артиллерийских училищах тоже снарядов не оказалось, из Петергофа батарея отказалась грузиться). Да ещё, обещано, что-то пришлют из гвардейского экипажа? Редковато.
А между тем, приняв назначение, надо же действовать энергично, не кваситься, как этот Хабалов. Пока не назначен — служилый офицер может только в окно поглядывать, что там делается. Но назначенный — он должен всех поразить предприимчивостью и натиском.
И тут сообщили по телефону из Зимнего, что на площадь входит — с музыкой, со знаменем, с офицерами — весь Павловский батальон!
И сердце Занкевича стукнуло по-наполеоновски. А он-то — кто был, если не павловец? Он-то — коренной офицер Павловского полка, когда-то и не мечтавший подыматься выше. А совсем недавно на фронте он был — и командир Павловского полка! И в запасном батальоне бывшие раненые все его и знают, конечно!
Сердце стукало: знаменательное совпадение! — он назначен командовать, а павловцы сами пришли! От таких совпадений происходят великие дела! Час назад ни к чему не готовый, десять минут назад в сомнениях, — вот, он уже бесповоротно решился уложить свои силы в этот день!
Он схватил пролётку, дежурившую у градоначальства, — и понёсся — не прямо на площадь, нет, но к себе домой, совсем недалеко — надеть полный павловский мундир, белые канты, зимнюю форму. Он терял на этом ещё десять минут — но то был эффект!
И на той же пролётке он вылетел рассчитанным курсом из-под арки Главного Штаба — и парадно-красивой дугою помчался к строю павловцев, к правому флангу их.
И — встал во весь рост в пролётке, руку под козырёк.
Там раздались торопливые команды, батальон принял «смирно», — и когда генерал поздоровался — ему ответили в три тысячи дружных глоток.
И остановясь перед своими павловцами, генерал Занкевич звонко прокричал короткую речь, слышимую и преображенцам. Что если бунт победит — от этого выиграют только немцы. Что их, героев гвардейцев, он зовёт послужить России, царю и доказать верность гвардейским традициям!
— Тут многие знают меня? Мы вместе кровь проливали на фронте!
— Так точно! — кричали павловцы. — Так точно! — восторженно. — Рады стараться! Постараемся! — самозабвенно из рядов.
Превосходно! Так по-наполеоновски: прямо и наступать на Литейную часть, на выручку Кутепову! Только ещё подождать подкреплений, гвардейского экипажа.
Триумфатором Занкевич проехал дальше. Сошёл, стал прохаживаться перед строем преображенцев. Подозвал к себе господ офицеров, спрашивал — «ну, как?».
И вдруг он воспринял не только тот восторг, вырванный из солдатских грудей, — но рассчитанную осторожность? или сомненье? или даже глухую неприязнь? преображенских офицеров.
Что такое, как? Расщупывал офицеров глазами, вопросами.
И услышал. Господа офицеры не надеются, что их солдаты пойдут против Государственной Думы. Как бы они не увеличили собою численности противной стороны. Да это было бы и противоестественно — идти против Государственной Думы. Соотношение сторон отнюдь не представляется так просто.
Молодые офицеры смотрели отчуждённо, а то даже и возмущённо. Никак они не походили на защитников правительства.
И Занкевич быстро стал охладевать и опадать. Он увлечённо поддался взлёту своего настроения — и просто не успел подумать, что неприятеля — никакого нет. За бегающими бунтарями — стоит Государственная Дума, общественное мнение. А с ними — генерал Занкевич и не думал бы и не хотел бороться, это — не путь возвышения генералу.