Вдруг — позвонил телефон. И раздался, даже в телефоне различаемый, мягкий, ласковый голос великого князя Михаила Александровича. Он осведомлял, что уже в городе.
Ах, какое облегчение! Да как же он добрался? Легко?
Довольно просто: из Гатчины поездом, а от Варшавского вокзала на своём прибывшем автомобиле, и проехал по улицам довольно свободно. И теперь на частной квартире ожидает указаний Михаила Владимировича.
Он даже покорно разговаривал, милый великий князь! Он всегда очень прислушивается к Председателю — и это давало надежду сейчас! Государь был недостижимо далёк и глух, но единственный брат его — вот здесь, в мятежном городе, и может быть использован как великий рычаг.
Но — как? План ещё был неясен и самому Председателю. И тем более нельзя разъяснять по телефону: на станции услышат барышни — разнесут. И даже встретиться нельзя им в Думе, потому что многие здесь тянули сами в пропасть, а задача Родзянко — спасти Россию! Надо встретиться, но не здесь, а лучше всего — в Мариинском дворце, в главной резиденции правительства, потому что этот план не может быть решён без правительства, там наконец разыскать и министров, если они не совсем ещё задремали и умерли.
И уговорились с великим князем: встретиться там около восьми часов вечера, это будет через два часа после темноты, к тому времени толпы обычно успокаиваются и расходятся, легче будет проехать.
И никому не сказал Родзянко о встрече, кроме заместителя своего Некрасова да секретаря Думы Дмитрюкова, которых предполагал взять с собой.
Но через полчаса ему принесли, что ходит по думским залам слух, будто великий князь Михаил Александрович сегодня в девять приедет в Таврический дворец и будет провозглашён императором. Тьфу!
А другой упорный слух уже час гулял по Думе: что близ Зимнего дворца стягиваются войска, верные правительству.
О-о-о, дело осложнялось. Конечно, правительство не бездействует. И вот они через несколько часов установят порядок в столице, — а Дума-то! Дума-то! — непозволительно перешла границы.
И — раскаялся. И усумнился во всём сделанном. И вчетверо встревожился Председатель.
А тут — стал снаружи доноситься большой шум, крики, проникающие даже в глубину толстостенного дворца. И прибежали думские приставы доложить, что снаружи подошла отчаянная вооружённая орда, и ни Керенский, ни Чхеидзе не могут её успокоить, а требуют они Председателя Государственной Думы! — иначе сметут сейчас все караулы и ворвутся.
Заколыхалась великанская родзянковская грудь. Это была опасность, но это был и долг — спасение Думы!
Не выйти было нельзя. Уже приближённые думцы подсказывали Родзянко, что всё выходит к толпе Керенский — надо его оттеснить, поставить на место. Народ должен видеть настоящего хозяина Государственной Думы!
Выйти — да. Но что говорить, выйдя? Нельзя произносить мятежных речей, льстить толпе мятежными обещаниями, — но и чем-то надо эту толпу насытить. Ведь это, очевидно, представители восставших частей.
Счастливо сообразя, Родзянко взял черновые бланки посланных телеграмм. Наросла обида: почему же Государь молчит на родзянковский честный призыв? Пожаловаться наконец самому народу, своей России? Прямо сказать о своём ужасном положении, они поймут! Пристав поспешно подал ему пальто, фамильярно-заботливо обмотал ему шею шарфом. Так и пошёл Председатель незастёгнутый, без шапки, с шаром темени едва не лысым, — шагом крупным, озабоченным.
И вышел на крыльцо, под внешние колонны, на этот рёв, прямо лицом к этой действительно орде, всей ощетиненной винтовками, да так, что штыки по неумелости торчали во все стороны, — тут было кроме солдат много вольных — и студентов, и мастеровых, и подростков, и черни, и даже двое в арестантских халатах. При выходе Родзянко они взревели ещё, и не очень почтительно, может быть даже угрожающе, — но это-то он мог перекрыть своим могучим голосом, лишь бы штыком ему не пропороли живота. Его и, ворвавшись, остальных думцев эта орда могла переколоть и перестрелять в пять минут, а защищаться было некому и нечем: не было правительственных войск, не было жандармов. Положение было исключительно опасное.
И Родзянко правильно прибег к своему козырю: что Государственная Дума всегда стояла и продолжает стоять на страже народных интересов. И вот какие телеграммы он послал царю (хотел сказать почтительно «Государю», но в угоду толпе сам язык вывернулся «царю»). И стал читать. Громко вслух. Стал читать, не соразмерясь, не повторив про себя текста, — и вдруг эти фразы, написанные от сердца и вполне же допустимые в обращении к Государю, — тут прозвучали страшным набатом, таким революционным грохотом, как будто первым мятежником был не вот этот размётанный полубезумный матрос гвардейского экипажа, а сам Председатель Государственной Думы:
— Волнения принимают стихийный характер и угрожающие размеры... Полное недоверие к власти, не способной вывести страну из тяжёлого положения... Правительственная власть в полном параличе и бессильна восстановить порядок… России грозят унижение и позор... Промедление смерти подобно... Убивают офицеров... На войска гарнизона надежды нет... Гражданская война разгорается... Если движение перебросится в армию — крушение России и династии неминуемо...
Он в ужасе несколько раз хотел остановиться! Но его несло с горы как на санях, он почему-то не мог обежать даже единой фразы, будто должен был тогда раскрошиться, как обо встречный столб.
— От имени всей России... Час, решающий судьбу родины, настал... Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца.
И сам вздрогнул от силы прочтённого. (Эту последнюю фразу — он послал или не послал?)
Так он всё это ужасное, первый раз увиденное им самим, громко прочёл, кинул этим шинелям, бушлатам, курткам, халатам — рвать на клочки...
И — действительно насытил их. Они заревели, заревели уже без угрозы, уже дружелюбно — и штыки опали, и никто не целился пропороть ему живот.
Так Председатель отбил эту орду и спас Думу, и воротился внутрь дворца, спасённого от разгрома. (Впрочем, какие-то неизвестные плохо одетые субъекты, не имеющие отношения к Думе, по пути там и сям попадались ему. Стояли малыми кучками, пошёптывались, приглядывались).
И вдруг Родзянко почувствовал, что он — как бы какое предательство совершил. Что не надо было и брать с собой телеграмм на крыльцо, какая несчастная мысль! Не надо было их читать.
В стыде и подавленности он вернулся в свой кабинет. Он рассмотрел в большом зеркале — из окон всё меньше было света, день кончался — глыбу своего тревожного, рельефного и постаревшего лица. Стал расхаживать — то прямо на огромное зеркало, то поворачиваясь к нему крутой спиной. Расхаживал, чтоб успокоиться, но вспомнил этих субъектов в дворцовых переходах и опять встревожился, и вызвал старшего пристава (похожего на себя, тоже крупного, широколицего).
Тот доложил, что — да, какие-то социалистические деятели и ещё освобождённые сегодня толпой из тюрем, караул их пропустил, а у пристава нет сил выгнать — это может вызвать скандал.
Да-а... Да-а... Приходилось мириться... Сейчас скандалить нельзя.
Родзянко остался в кабинете — ходить и думать, поджидая дурных вестей.
Так и случилось, пристав прибежал с новыми: привели арестованного Щегловитова!
Как?? Кто это мог?? Председателя Государственного Совета? — другой такой же законодательной палаты, как Дума? — арестованным? Невероятно! Родзянко вскочил во гневе и побежал выручать.
В купольном зале Щегловитов был без шубы и без шапки, в простом домашнем сюртуке, с головой почти облысевшей и красной от холода — это он не разделся здесь, а так его привели по морозу? Дерзкий низкорослый студент с револьвером и саблей на боку возглавлял конвой, а два дюжих солдата держали сзади винтовки наперевес, не шутя.
Вокруг невиданного зрелища стягивалась толпа — и публика, и откуда-то немало солдат, уже внутри!
Высокий Щегловитов, с редкими начёсами седых волосиков, а усами тёмными густыми, был смазан из своего обычного делового выражения, без выдающихся черт лица, тяжело дышал. И молчал, завидя и Родзянко.
— Ива-ан Григорьич! Что-о с вами? Что-о за недоразумение? — басисто зарокотал, развёл руки Родзянко, намереваясь легко отобрать арестованного (однако не подал на рукопожатие).
Но студент сделал предупредительный жест — не подходить. И солдаты не потеснились.
Тут сбоку раздался взносчивый петушиный голос Керенского, как закатился от торжественного значения:
— Иван Григорьевич Ще-гло-витов?!
Щегловитов смотрел напряжённо-растерянно и как бы не слыша крика. Большие усы его лишь пошевельнулись:
—Да.
Продержалась пауза лишь столько, сколько Керенскому набрать нового ликующего голоса:
— Именем революционного закона вы — арестованы! — чрезмерно звонко и очень подготовленно, без неожиданности, объявил он. — Вы будете иметь пребывание в Таврическом дворце!
Да что в самом деле? Да с каких пор, почему он здесь держался как первый? Родзянко вновь радушно развёл руки, одновременно подотталкивая Керенского:
— Иван Григорьич, пожалуйте ко мне в кабинет.
Но студент поднял нетерпеливую руку.
— Нет! Нет! — вскричал Керенский пронзительно. — Он здесь не ваш гость, и я отказываюсь его освободить!
Да почему — он? Он так говорил, будто он и арестовал, или был генеральным прокурором?
Генеральным прокурором — то есть министром юстиции — тут и был 9 лет, но — Щегловитов. А сейчас — таков же по статуту, как Родзянко! И — как преступника...?
Спеша не отдать жертву, Керенский возгласил:
— Вы — тот человек, который может нанести самый опасный удар в спину революции! И мы в такой момент не можем вас оставить на свободе!
Родзянко со слоновой высоты посмотрел на этого мозгляка, противоречащего ему тут, в Думе!
И вдруг — осел мешковато. Вдруг понял, что прежняя его тут власть — кончилась. Уже и приставы его думские тут были ничто.