Тут вошли и выкликнули солдат на заседание Совета депутатов — они, оказывается, и пришли ни в какой не штаб обороны, их ткнули сюда временно для разговора, — а теперь пошли на Совет.
Только что удивлялся Саша, что набран штаб из солдат, — а вот уже и солдат не стало.
И осталось их четверо, а из оружия — три револьвера да две шашки, на лейтенанте Филипповском не было и кортика, зато оказался он давний эсер и даже из боевой организации, Сашу очень к нему повлекло. А прапорщик был какой-то совсем глупенький и даже не петроградский, он только сегодня с поезда, ехал из Вологды и попал во всю эту кашу, никого ничего здесь не знал, но готов был участвовать.
Оттого что их так мало теперь осталось, Масловский и Филипповский не отъединились от них, а обсуждали вслух тут же, что ж была за обстановка. Обстановка получалась такая: движением совершенно не затронут Васильевский остров, занятый Финляндским батальоном, — и не принято никаких мер к разложению его. Петербургская сторона только начинает осваиваться. На Выборгской стороне сопротивляется самокатный батальон. По всему остальному городу положение вполне неясное. Все казаки, и 9-й конный полк, и гвардейский экипаж, и семёновцы, — у себя в казармах, пока нейтральны, но могут выступить в любую минуту на любой стороне, да если выступят — то против нас, потому что за нас только те части, которые отказались повиноваться, рассыпались, — и, значит, больше не существуют. Все наши войска — не существуют. Петропавловская крепость занята правительственными войсками, её пушки наведены, но пока не стреляют. Ни об одном военном училище не известно ничего — и все они могут выступить против, вероятней ожидать так. Какие-то войска днём строились у Зимнего дворца — значит, они хабаловские, все кто в строю — уже не наши, у наших строя нет. Вообще силы Хабалова абсолютно неизвестны, они собраны где-то в центре города, намерения их неизвестны. Днём они пытались продвигаться по Литейному, но продвижение их задержали толпы, в толпы они стрелять не решались, и их заглотило. Но сейчас с темнотой толпы уже расходятся, улицы очищаются, — и у нас не остаётся никакой защиты, и противник очевидно перейдёт в решающее наступление. С нашими солдатами мы не защитимся, мы их просто не сумеем построить, да их, очевидно, от Таврического и отвести нельзя, они не пойдут. Уж тем более у нас нет ни конницы, ни действующей артиллерии, есть пушки для украшения, четыре пулемёта — не могут стрелять, без глицерина, — и нет никакой ни с кем связи кроме городского телефона. Телефонная станция на Морской хотя и в руках хабаловцев, и под самым их штабом, но, удивительно, отвечает на все вызовы Таврического! Вероятно потому они так делают, что подслушивают нас. Они могли бы выключить всю сеть — и мы вообще стали бы слепы и разъединены, — а у них-то для связи остаются военно-полицейские провода на отдельных столбах. Наконец, у кого все южные вокзалы, что на них делается — тоже неизвестно, в любую минуту там могут выгружаться царские войска, а мы не только бессильны препятствовать, но даже ничего не узнаем.
Положение было — вполне катастрофическое, по правилам обычных войн впору было — просто разбегаться, пока не захватили и не повесили их самих. Но Революция — хулиганка! Саша испытал! даже дикую радость, что всё так плохо, это — как музыка была зовущая, есть какое-то особенное веселье — веселиться не от хорошего, а от плохого: перевеселиться катастрофу — и победить её! Он-то — полдня сегодня воевал, и побеждал, и знал уже воздух улиц, — этот воздух и был за них, хотя и не размечается на военных картах.
— Вы разрешите — ходить? — спросил он у старших, и стал нервно ходить, хотя и не курил, он в движении этом, по ковру, уже зашлёпанному солдатскими оттаявшими сапогами, предвидел что-то найти. Вот будет юмор, если он придумает сейчас спасение!
Тут вбежал другой подвижный штатский и привёл им ещё одного пехотного прапорщика, а заодно сообщил, что в сквер въехал броневик, находится в их распоряжении.
Вот! броневик! Дела поправлялись.
Но новый прапорщик — ничего им не помог, он не знал, где какие части. А вологодский и даже ни одной петроградской улицы не знал. Чёрта с такой помощи и с таких прапорщиков.
Филипповский курил над картой, а Масловский не курил, как и Ленартович, но тоже стал нервно ходить.
— Тебе, — сказал он Филипповскому, — поручим защиту Таврического. Надо как-то эти противоаэропланные пулемёты привести в порядок, да как-то расставить. А то — налетят!
Филипповский дымил, дымил над штатской картой.
— Надо будет собрать охотников из солдат перед дворцом — и пойти двумя командами на Николаевский и Царскосельский вокзал, если не занимать, то для разведки. Двое из вас пойдут, — говорил Масловский.
Что ж, это чудесная задача — занять целый большой столичный вокзал! Саша подтверждал, что готов идти, но... но... Он искал, вот уже близилась, крутилась в голове какая-то ещё более великая задача.
А Масловский — за это время как-то подтянулся. Насторожился. Остановился у мраморного камина. Будто прислушался. Одной рукой держался за полку, другою стал помогать своим рассуждениям:
— Вся сила — конечно, на стороне Хабалова. На нашей — одна революционная атмосфера. Но именно тут он и проигрывает! Потому что он — колода, и не знает опыта революций. Он концентрирует свои войска в самом центре города — это ошибка! Столица — всегда пылает революционной атмосферой, и здесь его войска рассыпятся! Опыт революций показывает, что правительственные войска побеждают тогда, когда вырываются из заразительной зоны столицы — и потом обкладывают её или во всяком случае наступают извне.
Так удачно он это высказал, такая создалась красивая, умная минута: и всё теряется от промедления — и хочется поговорить! От этого напряжения постигла Сашу догадка, хотя кажется и связи тут не было. Он резко остановился посреди кабинета, повернулся к Масловскому и сказал звонко, гордо, сам отчётливо ощущая свой тон:
— Скажите, а где же находится так называемое правительство? Почему мы его нигде не чувствуем?
— В Мариинском дворце, — ответил Масловский. Ответил, а ничего у него не родилось! И Филипповский поднял глаза в дыму — ещё не охватил.
— Так дайте мне броневик, и ещё грузовик! — вскричал Саша радостным постижением, чтоб только никто раньше этого не высказал. — И я возьму свою команду и ещё наберу охотников — и поеду арестую правительство! Или — разгоню его к чертям!
Все смотрели на него с изумлением. Но и с растущим уважением.
— Но вокруг Мариинского вероятно крепкая защита.
— Если крепкая защита — постреляю, попугаю и уеду. Но я сегодня целый день на улицах и уже несколько зданий взял! Я убедился, что это очень легко! Что защитники старого строя сдаются в одну минуту!
Да ещё несомненное: нападение — лучший способ обороны! Раз у нас всё так плохо, незащитимо — так наступаем!!!
Ну что ж? Ну что ж. — Переглянулись, подумали. — Ну что ж! Если вы предлагаете сами, если вы к этому готовы...
Саша — сейчас был готов ко всему! За сегодняшний день он понял сладость действия. И не боялся — нисколько. Да тот, кто смело действует, — совсем и не находится в самой большой опасности.
Правда, с броневиком он никогда в жизни дела не имел. Но он почти и ни с чем в армии дела не имел. Это всё — освоится.
Главное — дерзость, мгновенность, сейчас — и ехать, сейчас и схватить, пока они этого не ожидают. Арестовать правительство — и кто у них останется? Один Хабалов?
Мысль всё больше нравилась. Но, кажется, колебался Масловский, по силам ли прапорщику арестовать правительство?
Вдруг — раскрылась дверь, и никем не представляемый, сам вошёл блистательный, с отличной выправкой, звеня шпорами, отстукивая сапогами, и доложился:
— Ротмистр Сосновский, гусарского полка! Отдаю себя в распоряжение революции!
И перед кем? перед младшими, перед штатским — ещё задержался в отлично откинутой чести, поражая их.
Все вскочили. Все сразу почувствовали природного военного! Начинало, начинало переходить царское офицерство!
Знакомились, все за руку. И какой симпатичный! — пушистые белые усы, живые остроумные глаза, роскошные рулады голоса, весёлая манера говорить, — просто очаровал и подбодрил их всех.
И Масловский, не теряя времени, предложил ему возглавить экспедицию на Мариинский дворец.
И Саша даже ничуть не обиделся: такое подчинение — по праву, и даже насколько легче ему будет с оружием и с распоряжениями. Да вот уж от чего он был ну совершенно свободен, это от какого-нибудь тщеславия, я или не я, кто старший. Он испытывал никогда не знаемую радость — служить, полностью отдавшись, ничего для себя.
Для себя — хоть смерть. Нет красивее смерти, чем в революцию.
Быстро распределили: Сосновский с Ленартовичем берут броневик, грузовой автомобиль, набирают солдат — и едут штурмовать Мариинский дворец. А два прапорщика, если наберут себе охотников в команды, — едут на Николаевский и Царскосельский вокзалы, тоже в автомобилях, автомобили близ дворца стоят какие-то.
А ещё из кого-нибудь собрать бы разведку в сторону телефонной станции и штаба Хабалова?
Сосновский и Ленартович дружно крупно зашагали по коридору. Саша наслаждался этой ровностью их движений, наслаждался, что нравится всем, что он у дела, что — настоящий военный и именно потому причастен к событиям. А Сосновский — какую-то несдержанную шуточку отпустил по поводу курсистки, промелькнувшей мимо них, даже протянул руку к ней, задержать. (Вот уж, гусар, нашёл время).